Восхождение
Шрифт:
Обо всем этом он рассказал в отделе кадров Московского тормозного завода, куда явился прямо с эшелона. Ни родных, ни знакомых в Москве у него не осталось. Один и гол как сокол! Комнату вблизи завода, где до войны он жил с мамой, теперь занимала семья фронтовика, у которого сгорел дом. На Тормозном заводе Геннадию дали койку в общежитии, место ученика у токарного станка, определили в школу рабочей молодежи.
О заводском периоде своей рабочей юности сорокалетний Масленников рассказывал с какой-то странной интонацией, со смешанным чувством — не забытой им еще мальчишеской
Да, он быстро освоил станок, кажется, уже на третий день выполнил норму, что само по себе удивительно. Изготовляя одну из деталей к известному тормозу Матросова, Геннадий начал значительно перевыполнять задание. Портрет его попал на Доску почета. Геннадий вступил в комсомол. И вдруг почему-то вскоре переходит в другой цех, в меднолитейный, и здесь, естественно, начинает все с начала — учеником формовщика.
— Операционная работа мне вдруг осточертела, — вспоминал Масленников, — раздражала монотонность. Появилась жажда перемены мест. За полтора года переменил несколько специальностей.
Из литейки он возвращается на участок карусельных станков и попадает на импортный американский станок «Буллард».
— Заработок у меня был тогда порядка девятисот рублей. Звучит вроде солидно. А до отмены карточек в сорок седьмом на Минаевском рынке, что рядом с заводом, на всю зарплату мою можно было купить только... четыре буханки хлеба. Такие были времена! — сказал он.
Месяц за месяцем все лучше работает Геннадий, но когда в сорок восьмом году комсомол Москвы обращается к молодежи с призывом пойти на стройки, первым с завода в Колпачный переулок, где и ныне находится горком ВЛКСМ, едет Геннадий Масленников. И выбирает себе специальность... каменщика!
— Что меня тогда огорчило, — вспомнил он, — обещали на заводе оставить койку в общежитии, сохранить среднюю зарплату. Из общежития попросили, зарплату не сохранили. Койку мне потом дал трест Мосстрой-3. Но в общем-то это не повлияло на мое решение. Раз откликнулся на призыв, то и остался на стройке.
Странное дело! То бегал из цеха в цех в поисках чего-то лучшего, то вдруг бросил уже освоенное, наработанное и остался жить и работать в условиях, которые были вначале хуже заводских. Что же произошло с парнем? Внезапно иссякла «жажда перемены мест»? Человек за месяц резко возмужал, повзрослел? Трудно поверить в то, что этот выбор оказался простой случайностью.
На мое недоумение Масленников ответил так:
— На стройке тогда жизнь бурлила.
— Но ведь бурлила она и на заводе?
Масленников пожал плечами:
— Должно быть, не так.
Да, видно, именно на стройке слились в одно целое, совпали два характера — человека и работы. Видно, именно здесь проснулась у Геннадия любовь к наглядному созиданию, к тому удивительному чувству удовлетворения, которое дает каждый день растущая этаж за этажом стройка.
Нечто очень похожее в становлении характера, в переходе «в строительную веру» я наблюдал и у многих других, ныне прославленных строителей.
Одиннадцатое
Это здание на улице Горького за номером 27/29 с магазином «Грузия» на первом этаже известно всем жителям центра. В сорок восьмом старый дом, стоявший на этом же месте, подвергался коренной реконструкции и расширению.
Во дворе, куда заглянул Геннадий, царил обычный по тем временам строительный хаос. Кругом лужи в стекле льда, и земля, разбитая колесами машин, застыла темной, жесткой, остроребристой массой. Геннадий долго бродил, спотыкаясь, по этому двору, вокруг старой бетономешалки, кирпичей, лежавших грудами, бумажных мешков с цементом и досок, вмерзших в грязь, пока отыскал дорогу на леса и поднялся на четвертый этаж по скрипящему под ногами, скользкому и раскачивающемуся настилу.
— Я пришел на работу в одних порточках и кепочке, — вспоминал Масленников, — пальтишко было легкое, и без рукавиц. Не имел. И вообще мне больше нечего было надеть. И на меня посмотрели там как на... белую ворону!
Геннадий разыскивал бригадира Ефантия Кормильщикова.
— Чего тебе? — спросил дородный мужчина с таким крупным лицом и массивными скулами, что Геннадий подумал: «Вот на этих скулах хорошо учить молодых парикмахеров». Бригадир сидел за деревянной стенкой, в укрытии от ветра.
— К вам направлен в ученики.
Кормильщиков с удивлением посмотрел на парня:
— Учиться? А чему?
— На каменщика.
— А откуда ты явился такой... синий?
Геннадий посинел от холода, наверху ветер был сильнее. Он сказал бригадиру, что пришел с завода, где был токарем, назвал свой заработок.
— Ну, вот что, пока не поздно, парень, — усмехнулся бригадир, — вали-ка ты назад на завод. Ты здесь и половины не заработаешь.
— Не в деньгах счастье, — хмуро ответил Геннадий, — меня прислал комсомол.
— Ну, если обратно не желаешь, давай пока спускайся вниз, погрейся, а то и смотреть на тебя — самого дрожь прохватывает, — сказал ему бригадир.
Однако Геннадий, у которого уже зуб не попадал на зуб, все же вниз не пошел, остался смотреть, как после перекура каменщики взялись за работу.
Снова — уже в который раз — начинались для Геннадия трудные дни ученичества. Началось и новое житье-бытье в общежитии на Ордынке, в комнате на двадцать пять человек.
Масленников вспомнил:
— Спали вдвоем на одной кровати.
Я не уточнил сразу, почему так, просто припомнились такие же истории, не раз слышанные в те первые, самые тяжелые, послевоенные годы. Видно, ребята просто спали на одной кровати по очереди, если работали в разных сменах.
Вскоре один из каменщиков подарил Геннадию старую ушанку. Другие притащили телогрейку, теплые брюки, рукавицы. Бригада утеплила новичка, увидев, что он стойкий, крепкий, хочет работать. И за хмурой настороженностью этих огрубевших на ветру, на тяжелой физической работе людей проглянула обласкавшая Геннадия человечность.