Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
Дверь открыла Клава. И опять, как и в первую их встречу, какое-то непроизвольное движение испуга, словно она хотела то ли отшатнуться, то ли заслониться от него, почудилось Веретенникову.
— Привет! — с веселой небрежностью сказал он. — Шел вот мимо…
Он не договорил. Клава стояла на пороге, не впуская его в квартиру. И глаза ее смотрели на него с такой отчужденностью, с такой едва скрываемой ненавистью, что он растерялся.
— Чем обязана, Веретенников? — сказала она, по-прежнему не двигаясь с места. — Я, кажется, тебя не звала…
— Ах, простите, — сказал он, стараясь все обратить в шутку. —
— Не надо, Веретенников, не будь клоуном. Я устала и хочу спать. До свидания.
Только теперь Веретенников вдруг почувствовал, что от нее пахнет вином. Растерянность не отпускала его. Он не знал, что делать.
— Ну, извини, Клава… — пробормотал он. — Я не думал… Может быть, тогда в следующий раз…
— Я же, кажется, ясно сказала: всего хорошего. И никакого следующего раза. Я не хочу, Веретенников, понимаешь: не хочу! Мне неприятно тебя видеть. Хоть это-то ты понять можешь?
Лицо ее вдруг пошло красными пятнами. Видно, и ей нелегко давался этот разговор.
— Ну что ж, извини… — еще раз пробормотал Веретенников.
И дверь захлопнулась.
Ох, и саданул бы он в прежние времена по этой двери!
Зато тогда, выходит, его любили, а теперь — нет?..
Ошарашенный, сбитый с толку, Веретенников медленно спустился по лестнице и вышел на улицу.
Нет, никак не предполагал он, что таким странным образом завершится его визит. Еще час назад в глубине души он не сомневался, что Клава обрадуется ему, не может не обрадоваться. Вот уж поистине: только черт разберется в этой женской психологии! Когда мы валяемся в грязи, нас, выходит, любят, нас жаждут отмыть и поставить на ноги. А когда мы отмылись сами, нам, получается, нет прощенья? Странная логика! Ну и бог с ней, не переживать же из-за каждой бабы!..
«Вот уж дура, сама от своего счастья отказывается, — думал Веретенников через некоторое, время, продолжая шагать по улице. — Хотя с другой стороны… Шестидесятилетний пердун, бывший алкаш — велико ли счастье?.. Не верит, наверно, что я изменился, что со старым покончено… Да и как поверить — столько лет она меня лишь пьяным и видела…»
Одно только знал он твердо: больше он не пойдет к ней, больше не станет унижаться. Пусть живет как хочет. Он не мальчик, в конце концов. На коленях, что ли, перед ней стоять?..
На другой день с утра позвонил старый его приятель, такой же, как и он, литератор, «драматург малых форм» Юра Мыльников и с печальным придыханием проговорил в трубку:
— Я к тебе, старичок, с грустной вестью. Умер Петька Хмырь.
— Да ну! — воскликнул Веретенников, хотя особо изумляться тут было нечему. Все знали, что у Петьки цирроз печени. Знал это и сам Петька. Последний раз Веретенников встретил его недели две назад на Фонтанке, неподалеку от Дома печати. Петька был бледен, крупная испарина поблескивала над верхней губой. «Вот… — сказал он, словно бы томимый какой-то растерянностью или тяжелым недоумением. — Знаю, что нельзя мне… все, конец… а опять сорвался…» Чисто детское удивление звучало в его голосе, а в глазах застыла смертельная тоска. Этот его взгляд тогда поразил Веретенникова: разве что у лагерных обреченных дистрофиков случалось ему видеть подобные глаза. Тогда он поторопился сказать Петьке какие-то ничего не значащие утешительные слова, однако в душе его
— Что ж, старичок, видать, наступает и наша очередь, очередь старой гвардии… — продолжал тарахтеть в трубке Мыльников. — Даже не верится, что нет больше Петьки! А ведь, помнишь, как, бывало, давали мы с ним дрозда!..
«Эх, Петр Васильевич Хмырев, Петр Васильевич… — думал Веретенников. — Так и ушел ты из жизни Петькой Хмырем, так и не обрел ни поэтической славы, о которой мечтал, ни даже нормального имени-отчества…»
— Он мне тут стишок недавно читал, — все говорил и говорил Мыльников в каком-то нервном, почти болезненном возбуждении: скорее всего уже был на взводе. — Так там я такие строчки запомнил. Вот слушай:
Я сдаюсь на милость алкоголю, Я молчу в смятенье и тоске. Белый флаг — последнюю рублевку Я сжимаю в потном кулаке…А? Каково? Словно судьбу свою предсказал!
«Одно к одному… — думал Веретенников, два дня спустя стоя на гражданской панихиде в жиденькой толпе, окружавшей гроб с телом Хмырева. — И не пишется… и эта странная история с Клавой… и тут еще эта смерть…»
Пятидесятипятилетний Петька лежал в гробу с желтым, застывшим, осунувшимся лицом, и губы его, казалось, были сведены последней судорогой боли. Не слышал он всхлипываний матери, не видел заплаканных глаз бывшей супруги своей, не доносились до него прочувствованные речи, обещавшие долгую жизнь его творениям…
«Что останется от нас… что останется от него… — с тоской думал Веретенников, и мальчишеское, круглое, в красных склеротических прожилках лицо его морщилось от сдерживаемых слез. — Что останется…» Разве что память о «хмырятнике» — невзрачной комнатухе с оборванными обоями и следами давленых клопов на них, где обитал Петька и где обычно в дни долгих загулов собиралась вся пьяная их братия. Спать укладывались тут же на полу, вповалку, а утром, едва проснувшись, рассылали гонцов — добывать деньги на опохмелку. Тяжелый дух перегара, казалось, никогда не выветривался из этой комнаты…
«Хмырятник» — когда-то одно это кем-то удачно придуманное название вызывало у них взрыв пьяного веселья… Теперь же прежние завсегдатаи «хмырятника» один за другим исчезают за горизонтом…
Ушел из жизни Витька Калганов, здоровенный мужик, из тех, о которых говорят: запросто крестится двухпудовой гирей. Умирал он тяжело, страшно. Лежал, разбитый параличом, размазывал по стене собственные нечистоты, мычал, требуя водки. И в тот момент рядом с ним, ясное дело, не было никого из друзей-приятелей, товарищей по «хмырятнику», одна только мать, девяностолетняя старуха, ухаживала за ним.
С белой горячкой отправилась в дурдом Нелька Бирман, то ли манекенщица, то ли актриса в прошлом.
Нашли мертвым в каком-то подвале Митьку Гребешкова, художника-самоучку, работавшего кочегаром в котельной и вечно попадавшего в какие-то чудовищно жестокие истории.
Умер Мишка Целовальников, у которого всегда, сколько помнил его Веретенников, еле-еле держалась душа в теле и который потому, наверно, казался вечным: ни водка, ни время не меняли его. Однако кончилась и его вечность.