Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
— Знаю, — сказал Ломтев.
— А знаешь, так и не разводи мутотень.
Он ловким, привычным движением зубами откупорил бутылку, разлил вино по стаканчикам. Запах дешевого портвейна ударил в нос Ломтеву.
— На, держи, парень!
— Я же сказал: я не пью, — уже с некоторым раздражением повторил Ломтев.
С какой, спрашивается, стати должен он что-то объяснять этому совершенно постороннему человеку? Едва ли не оправдываться перед ним? С чего? Уже сама по себе необходимость по его милости подвергаться подобному испытанию-искушению казалась сейчас Ломтеву тягостной и отвратительной. Однако сосед его с назойливо-радостной общительностью продолжал упорно совать ему картонный стакан с портвейном. Вино плескалось на брюки, но он, казалось, не замечал этого.
— Пей, говорю, коли дают. У меня еще есть в загашнике. Не сомневайся. До самой Москвы хватит.
— Я и не сомневаюсь, — сказал Ломтев. —
Сосед, чуть отодвинувшись, с интересом и изумлением оглядел Ломтева своими заплывшими, хитроватыми глазками.
— Ишь ты, оттого и нервный, видать, такой, что не пьешь? Больной, что ли? Или подшился, может?
Ломтев ничего не ответил, только раздраженно передернул плечами. «Ах черт, — подумал он. — Сколько еще раз мне придется теперь отвечать на этот вопрос!»
— Ну ладно, дело хозяйское, — продолжал между тем сосед. — Наше дело предложить, ваше дело отказаться. Только не по-русски это — на дорогу, на посошок не выпить. Дороги не будет. Это не я, это предки наши придумали. А они поумнее нас с тобой были. Правильно я говорю, а? Ну, лады, будь здоров, не кашляй! Не хочешь — не надо, нам больше останется. — Он опять бодро-весело подмигнул Ломтеву и один за другим опрокинул оба картонных стаканчика.
— Не пьешь, значит… — минуту спустя уже умиротворенно-раздумчиво произнес он. — Совсем?
— Совсем, — сказал Ломтев.
— И по праздникам не принимаешь?
— И по праздникам.
— Скучная у тебя жизнь, парень, вот что я тебе скажу.
— Вы моей жизни не знаете, откуда вы можете судить? — сказал Ломтев, поневоле втягиваясь в этот пьяный и оттого заведомо бессмысленный и нескончаемый разговор.
— Ха! Не знаю! Да я, может, тебя насквозь вижу. Ну вот, не пьешь ты — и что, веселее тебе? Лучше? Или какую другую выгоду ты имеешь?
— Да не имею я никакой выгоды, — отозвался Ломтев. — Просто не хочу быть свиньей. Надоело.
— Это ты верно сказал! В точку попал! — неожиданно обрадовался его собеседник. — Дай я тебя поцелую! — Он потянулся было к Ломтеву мокрыми губами, но Ломтев успел отстраниться. — Пьем мы по-свински, это точно. Нет чтобы культурно употребить, а мы как свиньи, это ты правильно сказал. Не умеем мы пить, — горестно вздохнул он, наливая себе еще стакан портвейна. — Не умеем. Учить нас надо.
Поезд уже набрал скорость, давно уже остались позади ленинградские пригороды. Вперед, вперед, к Москве мчался дневной экспресс. Что-то ожидало там Ломтева? Что?
— Учить… — бормотал тем временем его сосед. — Учить… Учи не учи — все там будем: и ученые и неученые, и пьющие и непьющие. А коли так, я лучше в свое удовольствие поживу, развернусь на всю катушку, чтобы потом помирать было не обидно.
Он бормотал все невнятнее, и Ломтев не отвечал ему. Да сосед его, похоже, и не ждал уже ответа, разговаривал сам с собой. А Ломтев молча смотрел в окно. Мысли о Москве, о приближающейся встрече со Светланой, обо всем, что предстояло еще ему разгрести и уладить, надвинулись, навалились на него. Первый раз он вдруг всерьез подумал о том, что, приняв решение бросить пить, бросить раз и навсегда, он не просто отказывается от употребления спиртных напитков, от выпивок с друзьями, от застолий и пьяных компаний, он, по сути дела, вольно или невольно меняет весь образ своей жизни, свои привычки, переиначивает свое сознание. Ведь все последние годы именно мысль о выпивке была главной его мыслью, главной тягой и побудительной силой, которой подчинялось все остальное. Подспудно, подсознательно мысль его была постоянно обращена лишь в одну сторону. Именно выпивка и все, что с ней было связано, являлось для него в последнее время источником самых сильных переживаний. Ничто больше так не волновало его, ничто не вызывало столь сильных эмоций. Разве могли сравниться по силе своей перепады его ощущений — от радостного, ликующего возбуждения в предвкушении выпивки до черного, похмельного отчаяния на исходе загула — с какими-либо иными его переживаниями. И успехи и неуспехи его на работе, и дела семейные — все, все это уходило куда-то на второй план, все это имело значение лишь постольку, поскольку препятствовало или не препятствовало удовлетворению основного, всеподавляющего желания, главной, все себе подчиняющей страсти…
«И что же теперь? Что взамен? — спрашивал себя Ломтев. — Черт возьми, не грозит ли мне перспектива уподобиться той подопытной крысе, которая по воле экспериментатора систематически испытывала воздействие на мозговые центры, вызывающие то чувство наслаждения, то ощущение безысходности, страха, отчаяния, и для которой эти ощущения стали наконец потребностью, главным содержанием существования? Но вот эксперимент закончен… И что же дальше? Нет отчаяния,
Такие мысли одолевали, мучили Ломтева в вагоне экспресса «Ленинград — Москва». Итак, вечный сюжет. Возвращение блудного сына. Очищающие слезы раскаяния. Победа с привкусом поражения. Возрождение к новой жизни или капитуляция, признание собственного краха? Попытка склеить то, что разбито, или обретение нового — еще неведомого ему состояния духа?.. И тогда, только тогда, все, через что довелось ему пройти, имеет хоть какой-то смысл…
Сосед Ломтева, едва Ломтев перестал поддерживать с ним разговор, задремал, голова его свесилась на грудь, рот приоткрылся, тонкая, тягучая струйка слюны сбегала с нижней губы на подбородок и падала на лацкан пиджака. Тяжелый дух винного перегара и грязного пота по-прежнему исходил от него. Во сне он громко всхрапывал и стонал.
Да, вот и Ломтев вполне мог таким возвращаться сейчас в Москву. Таким, а может быть, еще и похуже. Потом, уже в Москве, он так станет записывать в своем дневнике:
«…Мысли мои беспрестанно вертятся вокруг решения обрести абсолютную трезвость. Сознанием своим, разумом я отлично понимаю, что алкоголь никогда не приносил мне ничего, кроме тяжелых переживаний, кроме чувства униженности, боли и горечи, что каждый запой — это непоправимый удар по моему здоровью, работоспособности, памяти, что все радости, которые, казалось бы, сулит вино, на поверку всегда оказываются ложными, иллюзорными. Самообман и ничего более. Да, разумом я очень хорошо понимаю это, и все-таки… Все-таки какой-то червячок точит и точит меня, какой-то внутренний изумленный голосок спрашивает: «Как? Неужели ты навсегда откажешься от возможности открыть бутылку с холодным чешским пивом, сдунуть белую пену со стакана, ощутить на губах горьковатый вкус пива?.. Неужели ты никогда больше не посидишь с друзьями за бутылочкой сухого, не войдешь в бар, где в полутьме звучит тихая музыка, чтобы выпить за стойкой рюмку коньяку с кофе? Неужели ты готов отказаться от всего этого? Разве вино не давало тебе чувства раскрепощения, свободы, пусть временной, но все же свободы, разве не прибавляло общительности, уверенности, веселости — всего, чего так не хватало тебе иной раз в трезвом состоянии? И разве за это не стоило уплатить высокую цену?»
«За что — за это? — тут же спрашивал я себя. — За свободу, которая на деле оборачивалась лишь еще большей несвободой, еще большей зависимостью и униженностью? За общительность, или, проще говоря, болтливость, которой ты сам потом стыдился? За уверенность, которая оказывалась потом лишь пустым пьяным бахвальством? За э т о стоит платить?..»
«Ну хорошо, — тут же говорил я себе. — И все же разве пьянство мое не было пусть нелепой, негодной, стыдной, но все же попыткой вырваться из раз и навсегда заведенного круга обыденной тусклой жизни, из этой гнетущей необходимости быть к а к в с е, жить теми же убогими, шкурническими, эгоистическими заботами — будь то заботы о продвижении по службе, о престижности, о материальном достатке, которыми живут многие и многие?.. Разве пьянство мое не было своего рода протестом против пребывания в этом человеческом муравейнике, разве не порождалось оно, пусть отчасти, но все же стремлением отстоять право на свою индивидуальность, на свою неповторимость, на свою непохожесть? Или — разве не было оно в то же время реакцией на страх перед небытием, которое ожидает нас всех, защитным, наркотическим средством, попыткой снять вечную боль, вечный ужас перед той тьмой, которая предуготована всем нам? И разве те страдания, которые я причинял своим близким, не оплачены в полной мере моими собственными страданиями, и разве в этих страданиях не заложен путь к очищению?..
Так что вопрос этот: «А что взамен?» — не так уж нелеп, как могло бы показаться…»
«Действительно, что взамен? — думал Ломтев, глядя в окно, на уже скрытый сумерками, пролетающий мимо лес — Что взамен? Неужели я и правда так уж отвык от нормальной, здоровой человеческой жизни, что она кажется мне либо невозможной, либо пустой и бессмысленной?..»
Сосед его вдруг дернулся, открыл мутные глаза, с трудом, видно, соображая, где он и что с ним, потом рука его потянулась к бутылке, в которой на дне еще плескались остатки портвейна. Он удовлетворенно хмыкнул, поднес бутылку ко рту, зажмурившись, начал пить. Струйки вина потекли по подбородку. Потом он ткнул пустую бутылку под ноги, на пол вагона, невнятно и хрипло выругался, сплюнул прямо на пол и уснул снова. Казалось, и не человек вовсе, а некое животное, лишенное разума, издававшее резкий, неприятный запах, ворочалось сейчас в кресле рядом с Ломтевым.