Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
Как подумаешь, как начнешь вспоминать, так мурашки по коже бегут…
Панихида окончилась, вступила траурная музыка, гроб с телом Хмырева начал медленно опускаться вниз, куда-то в тайные глубины крематория, чтобы там превратиться в золу, в пепел… Заплакала, забилась в рыданиях мать Хмырева…
На улицу Веретенников вышел вместе с Мыльниковым. От Юрки уже попахивало водкой, был он возбужден в предчувствии поминок. И небритость его, как догадывался Веретенников, свидетельствовала не столько о пренебрежении условностями перед лицом смерти, сколько
— На поминки пойдешь? — спросил Мыльников. — Или ты совсем завязал?
— Совсем, — отозвался Веретенников неохотно. Не любил он теперь разговоров на эту тему.
— Ну, на поминки надо бы… — сказал Мыльников. — Как же не помянуть человека… Не по-русски это. Петька в гробу небось перевернется, если узнает, что мы его стопкой не помянули. Нет, поминки — это святое дело.
— Да куда уж святее, — с неожиданным раздражением сказал Веретенников. — Хлестать водку на глазах у матери, чей сын от этой же самой водки и умер… Действительно, святое дело! Да слез матери постыдились бы, она водку эту уже сто раз прокляла!
Нет, не прошли, видно, для него даром уроки Устинова, это голос Евгения Андреевича сейчас звучал в нем.
— Ну, уж ты слишком… — смущенно пробормотал Мыльников. — Совсем в проповедники заделался. Дело твое, не ходи, я тебя не неволю.
— Я-то что… — сказал Веретенников. — Мать жалко. Я больших мучениц, Юрка, чем матери наши, не знаю. Будь моя воля, я бы всем матерям, чьи сыновья пьют, памятники за их страдания поставил… Хотя что памятник… Памятник — это уже после смерти… А им при жизни дать бы хоть каплю пожить по-человечески…
— Правильно, Леня, правильно, — с пьяненькой растроганностью проговорил Мыльников. — Ох, как правильно ты сказал!..
Веретенников махнул рукой и пошел прочь. Но Мыльников тут же догнал его и схватил за рукав.
— Слушай, забыл я совсем, что хотел тебе сказать… Ты Клавку свою давно видел?..
— Давно, — неожиданно для себя соврал Веретенников. Что-то помешало ему сказать правду. Или инстинктивно он уже готовился к защите? Но от чего?
— А я тут встретил на днях Римму, ну, помнишь, блондиночка такая, с Клавкой вместе работала. Так она мне сказала, у Клавы-то, оказывается, ребенок. Не ты ли его папаша, а? — И Мыльников игриво, словно забыв, что находится у стен крематория, подтолкнул Веретенникова в бок. — Не тебя ли поздравлять нужно было?
Все захолонуло внутри у Веретенникова. Вся кровь разом, казалось, бросилась в голову.
Черт возьми, как он не сообразил сразу! Какая простая разгадка крылась, оказывается, за нынешним, так поразившим его поведением Клавы!.. Она из гордости не хотела ему признаваться… Отсюда все ее фокусы…
— Это что — точно? — стараясь не обнаруживать волнения, спросил он.
— Ну! Ясно дело, точно. Чего Римке-то врать! Она, правда, давно уже Клавку сама не видела, какая-то кошка между ними пробежала… Но мальчику, говорит, сейчас должно быть лет пять… Так что считай, Ленечка, считай… Глядишь, на старости лет в папаши запишешься…
Он
И надо же было так случиться, что именно здесь, возле крематория, именно сегодня, когда смерть так зримо напомнила ему о себе, пришла к нему эта весть!.. Весть о том, что жизнь его, оказывается, не прервется, продолжится в сыне…
Веретенников споткнулся на этом слове — сын. Оно было пугающе непривычным. Какое-то суеверное чувство страха — не говорить, не думать об этом, не произносить вслух, пока все не выяснится, не подтвердится окончательно, — овладело им. Но как мог он не думать?..
А что, если окажется вдруг, что это и не его вовсе ребенок? Что, если тогда, сразу после их разрыва… от отчаяния… от одиночества решилась Клава на такой шаг?.. И, может быть, потому и скрывает от него, от Веретенникова, все происшедшее, что стыдится, что корит себя нынче за этот поступок…
«Ну что ж… — с некоторой горечью думал Веретенников, — я готов и к этому… Пусть».
Новое, никогда прежде еще не испытанное им чувство нежности к Клаве, к ребенку, которого он пока не видел, затопило Веретенникова.
«И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть…» — мысленно, чуть ли не со слезами растроганности и умиления твердил он, томясь в ожидании такси на стоянке возле крематория…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
УСТИНОВ, ЩЕТИНИН И ДРУГИЕ
— Ну вот видите, как славно! На ловца и зверь бежит, — вставая навстречу Устинову, распевным голосом говорила Серафима Петровна, инструктор райкома партии. — Я вас, Евгений Андреевич, весь день разыскиваю, а вы уже здесь, оказывается! Чем не телепатия, правда?..
Но Устинов не принял ее тона.
— Я бы не стал занимать ваше внимание, — сказал он хмуро, — если бы ваше руководство нашло возможность со мной поговорить, но у руководства, к сожалению, не отыскалось времени. Можно подумать, борьба за трезвость в нашем районе никого особо не волнует.
— Ну зачем же сразу такие обобщения, Евгений Андреевич! — пропела Серафима Петровна. — У Юрия Евстигнеевича много других проблем, не менее важных. В наших с вами вопросах мы и сами разберемся. Что нам делить, мы же с вами делаем одно дело, Евгений Андреевич.
— Да? А мне почему-то как раз кажется, что разное.
— Не нервничайте, Евгений Андреевич. И не выпускайте сразу иголки. Ну что за характер у вас такой, вечно вас подводит.
— Характер мой здесь совершенно ни при чем, Серафима Петровна, — упрямо сказал Устинов. — А что касается ваших слов про общее дело, так оно лишь потому может называться общим, что одни его делают, а другие ему мешают.