Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары

Никольский Борис Николаевич

«Так вот и я… так вот и я…» — подумал Ломтев.

Странное дело, но и прежде, в годы своего пристрастия к вину, он, когда случалось бывать в трезвом состоянии, всегда испытывал нечто вроде презрительного отвращения к пьяным, не выносил их, словно стремясь хотя бы таким образом исключить себя из их числа, отмежеваться от них, провести между собой и ими заградительную, защитную черту. Подобное же презрительное отношение к «алкашам» он замечал и у других пьяниц, совсем недалеко ушедших от тех, кого они так старательно презирали.

Скоростной поезд продолжал стремительно нести Ломтева вперед, к дому. Стучали колеса, мерно покачивался вагон, большинство пассажиров уже дремали, откинувшись на спинки кресел.

И Ломтев не заметил, как уснул тоже.

Впрочем, сон был какой-то странный, ему казалось, вроде бы и не спал он вовсе. Просто он увидел себя вдруг в какой-то незнакомой комнате, обставленной казенной мебелью. Номер гостиницы, что ли. Какие-то люди с неразличимыми лицами окружали его. Кто-то принес бутылку сухого вина. Стаканов не хватило, и Ломтеву налили вино то ли в какое-то блюдце, то ли в пластмассовую вазочку. И он, наблюдая за тем, как пустеет бутылка, вдруг испытал томительное раздражение оттого, что людей много, а вина мало — одна бутылка на всю компанию. И уже напряженно и беспокойно заработал мозг: куда бежать, где достать еще? И тут же вместе с этой раздраженной озабоченностью явилась вдруг тягостная мысль: «Значит — опять? Снова — все то же самое? Выходит, замкнутый круг? Не вырваться…»

Он тут же проснулся, пришел в себя, пытаясь стряхнуть это тягостное отчаяние, и с облегчением, с радостью вдруг понял, что все это и правда только приснилось, только почудилось ему. Какое, оказывается, это счастье — ощутить себя трезвым и чистым! Вот тебе и ответ на вопрос: «А что взамен?» Вот и ответ…

Ломтев посмотрел на часы: до прибытия в Москву оставалось еще немало времени, но он уже отчетливо, почти физически ощущал, как мечется сейчас по квартире Светлана, охваченная тревогой и надеждой, желая верить и не веря в те слова, которые произнес он сегодня, разговаривая с ней по телефону: «Все нормально, Света, все нормально. Можешь больше не беспокоиться за меня». Он специально сделал нажим на слово «больше». «Не знаю, Витя… Я ведь уже и з в е р и л а с ь, — ответила она ему. — У меня сил больше нет…» И столько муки, столько горькой безнадежности было в ее голосе, что Ломтев сглотнул внезапно подступивший комок к горлу. Именно теперь, когда ему так нужна была ее поддержка, ее вера в него, она и хотела поверить и не могла. «У меня сил больше нет…» Сколько же надо было ей выстрадать, пережить, познать лжи и грязи, чтобы сказать теперь так, чтобы смириться с собственной беспомощностью и бессилием изменить что-либо… А ведь прежде она всегда с готовностью хваталась за любой росток надежды, за любой просвет, — готова была и прощать, и верить ему, и плакать вместе с ним… Все было, все…

Он снова уснул, и сон его на этот раз был легким и спокойным, без всяких видений. Время от времени он просыпался и засыпал снова, а пробудился окончательно, когда поезд уже подходил к Москве. Ломтев прильнул к стеклу, там, за окном, пробегали огни знакомых пригородов. За спиной его хрипло бормотал что-то еще не до конца очнувшийся сосед, но Ломтев не слушал его. Волнение — до внезапной слабости во всем теле — охватило его. Он прижимался лбом к стеклу, а навстречу уже наплывал освещенный перрон Ленинградского вокзала, маячили уже за окном первые фигуры встречающих. Ломтев искал глазами Светлану. Сколько раз, бывало, вываливался он из вагона навстречу ей пьяный, или озлобленно-томимый тяжелым похмельем, или размягченно-виноватый, с глуповатой хмельной улыбкой — каким только не приходилось ей видеть его!.. Понимал ли он, чувствовал ли тогда, на какую боль, на какой стыд обрекает ее, думал ли об этом?..

«Кончено, кончено… теперь кончено с этим… — мысленно повторял он. — Теперь все будет по-другому».

И тут он увидел Светлану. Ее лицо в отсветах перронных фонарей казалось неестественно бледным. И напряжение, и тревогу, и робкую надежду, и неуверенность —

все это успел прочесть на ее лице Ломтев, прежде чем их глаза встретились, прежде чем она увидела его. Выражение все той же робкой, ищущей надежды, которое он уловил на ее лице, было и в ее взгляде. Беззащитность ребенка — вот что ощутил сейчас в ее глазах Ломтев. И это ощущение разом отозвалось в его душе ответной нежностью — такой сильной, почти невыносимой, какую он не испытывал никогда прежде.

Но в это мгновение чья-то рука, сильно ухватив его за плечо, отодвинула Ломтева от окна. Это ожил пьяный его сосед. По-прежнему держась за Ломтева, словно бы даже полуобняв его, он бессмысленно таращился на перрон.

— Щас… щас… мы с тобой, парень… рванем… щас… — бормотал он.

Ломтев резко отодвинул его и начал торопливо пробираться к выходу. Наконец он выскочил на перрон. Светлана словно бы в нерешительности стояла чуть поодаль, всматриваясь в него. Этот ее изучающе-беспокойный взгляд был хорошо знаком Ломтеву.

— Света! — сказал он.

— Боже мой, Витя, ты опять!.. — с тихим отчаянием проговорила она. — Ты опять пил! Кто это с тобой? С кем ты ехал?

Мгновенное раздражение взметнулось в душе Ломтева. Нет, не такой представлялась ему эта встреча. А впрочем, чего он ждал? Что его встретят с духовым оркестром? С цветами? Понесут на руках?

— Да ты что, Света! — возмущенно сказал он. — С чего ты взяла? Не пил я ни с кем, разве ты не видишь?

— Я вижу, я все вижу… — быстро, все с тем же отчаянием говорила она. — Ну зачем ты, Витя? Ты же убиваешь себя! Я так надеялась, а ты…

— С чего ты взяла, с чего ты взяла… — в растерянности, не зная, как переубедить ее, повторял Ломтев.

Он чувствовал свое бессилие что-либо доказать. Слишком часто обманывал он Светлану, слишком часто черное выдавал за белое, лгал и изворачивался перед ней, и вот теперь, когда он был на самом деле честен и чист перед ней, она сама оказывалась уже не в состоянии поверить ему. Что ж, видно, еще и через это испытание предстояло ему пройти.

— Да посмотри, Света, я же совершенно трезвый, неужели ты не видишь? — в бессильном отчаянии твердил он. А какой-то иной, внутренний голос уже звучал раздражающе-злобно в его мозгу: «Какого черта я, собственно, должен ей что-то доказывать? И ради чего, спрашивается, все мои усилия, старания, жертвы, если мне все равно не верят, если в ее глазах я все равно остаюсь пьяницей?»

И уже чувствовал Ломтев: еще немного, и он сорвется. Безрассудная ярость нарастала в нем, и он уже не в силах был с ней справиться.

И в этот момент Светлана вдруг неуверенно прикоснулась к его руке.

— Витя, прости меня, я не знаю, что со мной… — сказала она, и слезы прозвучали в ее голосе. — Я ничего не знаю… Я так хочу верить… И боюсь… не могу… Ты прости меня, Витя…

Она остановилась и подняла к нему свое бледное лицо. И разом вдруг все нервное напряжение последних дней прорвалось в душе Ломтева.

— Света… — сказал он, гладя ее руку. — Света… Я так… Я… — и не договорил, не смог больше произнести ни слова.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ЩЕТИНИН

В понедельник в третьем цехе произошло ЧП.

Двое рабочих повздорили между собой, дело дошло до рукоприкладства, в результате один из них был доставлен в медпункт с разбитой головой.

Когда Щетинин пришел в медпункт, пострадавший был уже перевязан. Им оказался пожилой слесарь Александр Петрович Ягодкин, или попросту дядя Саша. Совсем недавно — припомнил Щетинин — его чествовали как одного из ветеранов завода. А теперь он сидел на затянутой клеенкой узкой койке, еще не остывший от пережитого возбуждения, и на худом, бледном лице его воинственно сверкали из-под седых косматых бровей глубоко запавшие глаза.