Воскресший гарнизон

Сушинский Богдан Иванович

— Придется присоединиться к свите. При этом лично я предпочла бы держаться в тени, дабы фюрер и Скорцени могли сосредоточиться на работах Ореста, а не на моей гибнущей талии.

22

Вот уже в течение нескольких минут лжефюрер стоял перед еще незавершенным подземельным «Распятием», словно странник — перед символом древней, занесенной песками цивилизации.

Маявшегося чуть в сторонке скульптора Отшельника он, казалось, совершенно не замечал. Как, впрочем, и штурмбанфюрера Штубера, который, по-наполеоновски

скрестив руки на груди, молча, с отрешенным видом наблюдал за всем происходящим здесь. Уж он-то знал цену мастеру, которого доставил сюда из богоизбранной Подолии.

И лишь однажды Орест метнул взгляд на какого-то офицера, предпочитавшего держаться в дальнем углу мастерской, за спиной Штубера, между двумя каменными столбами-заготовками. Ему и в голову не могло прийти, что здесь появилась София Жерниц-кая, это привидение из его прошлой жизни. Впрочем, Герцогиня пробыла в мастерской лишь несколько минут и тут же покинула её, избавляя Штубера от необходимости представлять свою спутницу фюреру и свите. Зачем отвлекать их от произведений искусства? Поначалу предпочла отсидеться в расположенном рядом отсеке, отведенном под жилье самому Штуберу, но уже через несколько минут вновь подошла к мастерской и, подобно часовому, заняла место у входа, откуда могла слышать все, о чем говорили в обществе лжефюрера. О том, что речь идет о визите не фюрера, а двойника, барон уже успел ее предупредить.

Штубер также решил не рисковать и сообщил Скорцени, что с ним находится известная ему Герцогиня, по личному заданию Геринга. Он коротко объяснил цель визита Софи и попросил для нее разрешения присутствовать, но так, чтобы не привлекать внимания лжефюрера. Тот сухо обронил: «Пусть присутствует» и тут же предупредил о появлении этого «офицера из окружения Геринга» Зомбарта, заметив при этом: «Мы с вами присутствия этой влиятельной дамы не замечаем». Но и после этого Софи старалась не приближаться к Оресту и вообще не попадаться ему на глаза. Ранее облюбованное место «на галерке, за колоннами», ее вполне устраивало.

...Когда Отшельника представили фюреру, тот лишь благосклонно кивнул. Однако Штубера, этого «величайшего психолога войны», как величал его Скорцени, сдержанность фюрера не смутила. Уже хотя бы потому, что он прекрасно знал, что перед ним — всего лишь Имперская Тень вождя. Тем более что даже «тень фюрера» все больше подпадала под магию таланта резных дел мастера.

А ведь и в самом деле... Этот, распятый на кресте, с еще невысеченным лицом и неотточенными линиями груди...

Он напоминал лжефюреру Зомбарту его самого: уже давно и безбожно распятого, но еще не возведенного до величия Христа; уже превращенного в мученика, но еще не воспетого во славе и молитвах; уже всему христианскому миру известного, но все еще не канонизированного.

Сотни людей давно видят в нем фюрера-полубога, высшего посвященного, новозаветного германского мессию. Но сам он еще не способен обрести над христианским миром такую власть, которая заставила бы поверить в него как фюрера.

«А ведь ты забыл, что предстаешь здесь всего лишь в ипостаси лжефюрера! — попытался остепенить себя Зомбарт. — Хотя, в принципе,

так и следует вести себя. Все происходящее здесь ты уже воспринимаешь глазами истинного фюрера, и мыслить начинаешь так, как должен мыслить Гитлер. Впрочем, не рано ли радуешься? Еще не известно, как отнесется к твоим подземным похождениям и твоим высказываниям тот, настоящий Гитлер, когда ему станут известны подробности этого визита. Не санкционированного, судя по всему, самим фюрером...визита. И кто знает, не окажешься ли одним из распятых в этих катакомбах ты сам? Попробуй-ка признаться сейчас этому азиат-арийцу фон Риттеру, что на самом деле ты всего лишь двойник Адольфа Гитлера, — и он тут же пристрелит тебя».

— Фюрер спрашивает, приходилось ли вам когда-либо ранее создавать подобные скульптурные «Распятия» из камня? — перевел Отшельнику вопрос лжефюрера барон фон Тирбах.

Отшельник долго, с отвращением, молчал, затем неохотно, словно бы сожалея о каждом попусту молвленном слове, ответил:

— Скажи ему, что я уже пятый мастер в роду Гордашей, который сотворяет такие «Распятия».

— То есть для вас это уже обычное ремесло, — кивает Зомбарт. — Распятия... Это и в самом деле — особое ремесло. Отточенное, облагороженное традициями; которое не каждому доверишь, — рассуждал так, словно речь шла не о скульпторе, а о палаче.

И только теперь, когда Гордаш приблизился, Великий Зомби обратил внимание на то, что перед ним какой-то особый человеческий тип. По-настоящему благородное, польско-аристократического образца лицо Отшельника каким-то странным образом сочеталось с большой, почти квадратной, по-медвежьи посаженной прямо на туловище, головой. А само туловище увенчивалось уже по-настоящему огромной, контрастно выпяченной грудью, больше напоминавшей стальную кирасу гренадера, нежели обычную человеческую часть тела.

Тем более что «кираса» эта удачно дополнялась необычными какими-то, воистину неохватной ширины плечами и непомерно длинными руками, кисти которых были непомерно толстыми. Он и в самом деле был похож на то ли реликтового предкочеловека, то ли бродячего циркового борца в расцвете сил, каким Орест показался Штуберу при первой же встрече с ним.

«Интересно, как бы они повели себя, если бы увидели этого гиганта рядом с Фризским Чудовищем? — злорадно улыбнулся фон Штубер, заметив, что видом Отшельника очарован не только лжефюрер, но и его телохранитель барон фон Тирбах, который едва удержался, чтобы не подойти и не ощупать Ореста, как лошадь на конском базаре. — Так, может, действительно свести их: Ореста и Крайза? Потрясающее было бы зрелище».

— Что вы называете «ремеслом»? — спросил тем временем Отшельник.

— Совершение распятия, славянин, — объяснил лжефюрер, прищуренным взглядом осматривая до нелепости странное обмундирование Гордаша. — Совершение распятия.

Одеяние Отшельника тоже не случайно привлекло внимание лжефюрера; выглядело оно по-настоящему экзотически. Орест по-прежнему был облачен в германский морской китель, который просматривался под утепленной летной курткой, а коротковатые серые «пехотные» брюки едва-едва дотягивались до высоких голенищ армейских ботинок итальянского образца.