Восьмой дневник
Шрифт:
что вовсе для меня не характерно.
Улучшить мир ничуть не властен –
увы, бедна моя природа,
зато я родственно причастен
к ораве певческого сброда.
Во мне сейчас кипит игра,
спор за земную благодать:
душа гундит, что ей пора,
а тело просит подождать.
Мы спешим и торопимся чаще,
чем иные, в ком та же сноровка;
а
то, скорее всего, полукровка.
Добро всегда в картонных латах
и сверху донизу в цитатах,
а зло на мягких ходит лапах,
и у него прекрасный запах.
От улочки старинной городской,
от моря под закатным освещением
вдруг полнишься божественной тоской,
невнятным и блаженным ощущением.
На старости похвастаться нам нечем:
хотя нигде не ноет, не болит,
я мыслями жестоко покалечен,
я умственного дела инвалид.
Близится пьеса к негромкой развязке,
тянутся дряхлые сутки;
раньше любил я анютины глазки,
были меж них незабудки.
Лишился я уютной тихой гавани –
зачем я поменял себе судьбу?
В Израиле хоронят в тонком саване,
в России я б давно лежал в гробу.
В нашем доме в День свободы
водку пьют и шутки шутят
те духовные уроды,
чей народ Россию мутит.
С рожденья мы отмечены клеймом,
о нём легенды смертный сочиняет,
а то, что называет он умом,
большие беды тихо учиняет.
Нашёл я дивную страну,
другой такой же нет на свете,
но ей длину и ширину
хотят урезать сучьи дети.
Хоть не люблю я дураков,
но чушь болтаю смеха ради,
и весь мой склад ума таков,
что мало есть ума на складе.
Сердце, печень, почки, уды,
нервы, мышцы и сосуды,
содрогаясь от усталости,
служат нам из чистой жалости.
Мне врут легко и невозбранно,
по мне, кто врёт – уже творец,
и те, кто умствует туманно,
и те, кто прост, как огурец.
Хандра, меланхолия, грусть и тоска –
печальный для жизни набор,
а Ленин однажды бревно потаскал
и стал оптимистом с тех пор.
Потоком лет легко несомый,
уже зажился я слегка,
и скоро струйкой
душа взовьётся в облака.
Я – праведник, и это все заметили,
а я об этом Бога не просил,
но старость – это время добродетели,
поскольку на пороки нету сил.
Не водятся в нашем душевном стакане
уныние, вялость и квёлость,
евреи веками живут на вулкане,
отсюда и наша весёлость.
Я дожил до лет, когда верю вполне,
что счастье придёт не снаружи,
что тихий покой воцарится во мне,
поскольку я слышу всё хуже.
Всё тихо пока в мироздании,
локальны отдельные стычки,
и хворост молчит в ожидании
случайно поднесенной спички.
Мне в мире ничего уже не странно,
достойное прошёл я обучение,
во мне до сей поры ещё сохранно
российское болотное свечение.
Еврей веками жил мечтательно
и вечно верить был готов,
что где-то в мире обязательно
есть место, где не бьют жидов.
Из разных свежих новостей
одна – дурного качества:
пожары низменных страстей
во мне погасли начисто.
Я к людям тянусь обречённым,
упрямо и знающе веруя,
что белое борется с чёрным,
а выигрыш празднует серое.
Ни миг не дремлет электричество:
по вызову мужчин и дам
его огромное количество
всю ночь течёт по проводам.
Обманчива наша земная стезя,
идёшь то туда, то обратно,
и дважды войти в ту же реку нельзя,
а в то же говно – многократно.
Я смолоду опаске был обучен,
хотя фортуной бережно храним,
и если замечал счастливый случай –
боялся я воспользоваться им.
Я трудно хожу, еле-еле,
и сердце колотится глухо –
похоже, ему надоели
метания праздного духа.
Беда всех королей и президентов,
а также всех царей-секретарей –
в наличии тупых интеллигентов,
в душе которых теплится еврей.
Боюсь, что наши славные потомки,
презревши путешествия длину,
однажды соберут свои котомки
и тихо переедут на Луну.