Воспламеняющая взглядом (Порождающая огонь)
Шрифт:
Он, должно быть, совсем одинокий. За такого некрасивого кто замуж пойдет? Она любила слушать его – это был ее тайный выход во внешний мир. Его низкий с распевом голос звучал убаюкивающе. Ни одной резкой или требовательной ноты, не то что у Хокстеттера. Не хочешь – не отвечай.
Она поднялась с сиденья, подошла к двери... и тут погас свет. Она остановилась в недоумении, напрягая слух. Не иначе какая-то уловка. Пылесос прощально взвыл, и сразу раздался голос Джона: – Что за чертовщина?
Свет зажегся. Но Чарли не трогалась
– У тебя там тоже гас свет?
– Да.
– Гроза, видать.
– Гроза?
– Все небо обложило, когда я шел на работу. Здоровенные такие тучи.
Все небо обложило. Там, на воле. Вот бы сейчас на волю, на тучи бы посмотреть. Втянуть носом воздух, какой-то особенный перед летней грозой. Парной, влажный. И все вокруг та...
Опять погас свет.
Пылесос отгудел свое. Тьма была кромешная. Единственной реальностью для Чарли служила дверь, найденная на ощупь. Чарли собиралась с мыслями, трогая верхнюю губу кончиком языка.
– Подружка?
Она не отвечала. Уловка? Он сказал – гроза. И она поверила. Она верила Джону. Удивительное, неслыханное дело: после всего, что произошло, она еще могла кому-то верить.
– Подружка?
На этот раз в его голосе звучал... испуг.
Как будто ее собственный страх перед темнотой, едва успевший заявить о себе, отозвался в нем с удвоенной силой.
– Что случилось, Джон?
Она открыла дверь и выставила перед собой руки. Она еще не рискнула шагнуть вперед, боясь споткнуться о пылесос.
– Да что же это? – Сейчас в его голосе зазвенели панические нотки. Ей стало не по себе. – Почему нет света?
– Погас, – объяснила она. – Вы говорили... гроза...
– Я не могу в темноте. – Тут был и ужас, и наивная попытка самооправдания. – Тебе это не понять. Но я не могу... Мне надо выбраться... – Она слышала, как он бросился наугад к выходу и вдруг упал с оглушительным грохотом – по-видимому, опрокинул кофейный столик. Раздалс жалобный вопль, от которого ей еще больше стало не по себе.
– Джон? Джон! Вы не ушиблись?
– Мне надо выбраться! – закричал он. – Скажи им, чтобы они мен выпустили!
– Что с вами?
Долго не было никакого ответа. Затем она услышала сдавленные звуки и поняла, что он плачет.
– Помоги мне!
Чарли в нерешительности стояла на пороге. Ее подозрительность уступила место сочувствию, но не до конца – что-то ее по-прежнему настораживало.
– Помогите... кто-нибудь... – бормотал он, бормотал так тихо, словно и не рассчитывал быть услышанным, тем более спасенным. Это решило дело. Медленно, выставив перед собой руки, она двинулась на его голос.
Рэйнберд, услышав ее шаги, невольно усмехнулся – жестко, злорадно – и тотчас прикрыл рот ладонью – на случай, если свет вдруг опять вспыхнет.
– Джон?
Стараясь изобразить в голосе неподдельную
– Прости, подружка. Просто я... Это темнота... я не могу в темноте. После того как они держали меня в яме.
– Кто?
– Конговцы.
Она была уже совсем рядом. Он согнал с лица ухмылку, вживаясь в роль. Страх. Тебе страшно, с тех пор как вьетконговцы посадили тебя однажды в темную яму и держали там... а перед этим один из них снес тебе пол-лица... и сейчас ты нуждаешься в друге.
Отчасти роль была невыдуманной. Оставалось лишь убедить девочку в том, что его волнение – как бы не упустить счастливый случай – объясняетс ничем иным, как отчаянным страхом. И все-таки было страшно – страшно завалить роль. В сравнении с этим выстрел ампулой оразина казался детской забавой. Она ведь чует за версту. По лицу его градом катился пот.
– Кто это – конговцы? – спросила она почти над ухом у Рэйнберда. Ее рука скользнула по его лицу и тут же попала в тиски. Чарли охнула.
– Эй, не бойся, – прошептал он. – Я только...
– Вы... больно! Вы делаете мне больно.
Вот! Этого он и добивался. Судя по тону, она тоже боится, боитс темноты и его боится... но и тревожится за него. Пусть почувствует, что он хватается за соломинку.
– Прости, подружка. – Он ослабил хватку, но руку не выпустил. – А ты можешь... сесть рядом?
– Ну конечно.
Она почти неслышно уселась на пол, он же чуть не подпрыгнул от радости. Кто-то – далеко-далеко – что-то кричал неизвестно кому.
– Выпустите нас! – завопил Рэйнберд. – Выпустите нас! Выпустите! Эй, вы там, слышите!
– Ну что вы, что вы, – занервничала Чарли. – С нами все в порядке... разве не так?
Его мозг, эта идеально отлаженная машина, заработал с невероятной скоростью, сочиняя сценарий с заглядом на тричетыре реплики вперед, чтобы обезопасить себя, но в то же время не запороть блестяще начатую импровизацию. Больше всего сейчас его волновало, на сколько он может рассчитывать, как долго продержится темнота. Он настраивал себя на худший вариант. Что ж, он успел поддеть зубилом самый краешек. А там уж как бог даст.
– Да вроде, – согласился он. Все из-за этой темени. Хоть бы одна спичка, мать ее так... Ой, извини, подружка. С языка сорвалось.
– Ничего, – успокоила Чарли. – Папа тоже иногда выражается. Один раз чинил в гараже мою коляску и ударил себя молотком по пальцу и тоже сказал это... раз шесть, наверно.
И не только это. – Никогда еще она не бывала с Рэйнбердом столь разговорчивой. – А они скоро откроют?
– Не раньше, чем врубят ток, – ответил он убитым голосом, хотя в душе ликовал. – У них тут все двери, подружка, с электрическими замками. Если вырубить ток, замок намертво защелкивается. Они, дьявол их... они держат тебя в настоящей камере. С виду такая уютненькая квартирка, а на самом деле тюрьма.