Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
Изредка в Феодосии к Александру Степановичу заходили скромные юноши, реже девушки, проходившие Крым пешком или проезжавшие через Феодосию куда-то дальше. Этих безымянных своих поклонников Александр Степанович всегда встречал ласково и приветливо. Особенно если они были невзрачно одеты и застенчивы. «Все они напоминают мне самого себя, и хочется оставить в их сердце теплый след», - говорил Александр Степанович.
Но однажды пришел человек, который надолго оставил в наших сердцах теплый, неизгладимый след. Мы жили тогда уже в Старом Крыму. Он пришел в конце апреля или в мае тридцать первого года, немолодой уже человек, лет сорока пяти, с наружностью ничем не примечательной - невысокий, худой
– Чувствую, что старею, - сказал он, - не силен здоровьем, и вот решил побороть свою стеснительность и боязнь потревожить вас. Решил прийти к вам, чтобы воспоминание об этом осталось у меня на долгие годы… Вы уж простите меня, глубокоуважаемый Александр Степанович!
– закончил он свою рекомендательную речь.
± ±
PAGE 378
Необычность этого человека, слова его, весь облик - простой и спокойный - очень понравились Александру Степановичу. Иван Ермолаевич пробыл у нас до вечера, рассказывал о себе и о книгах Александра Степановича, которые он знал удивительно, словно они им самим были написаны. Он даже напомнил Александру Степановичу два-три рассказа, о которых тот совершенно забыл.
Александр Степанович, обычно не любивший принимать посторонних людей, предложил ему ночевать у нас. Иван Ермолаевич сначала отказывался, боясь стеснить нас, но Александр Степанович уговорил его и уложил спать в своей рабочей комнате.
Когда мы остались одни, Александр Степанович сказал мне:
– Это удивительный человек. Большой глубины, сложности, тонкости, деликатности. И все это в скромной, неяркой оболочке. Он так отвечает моему представлению о герое романа, что хочется взять его персонажем. Он о моих вещах мне, автору, говорит такое, что я только диву даюсь, он раскрывает их действие на себя, читателя, мною и не подозреваемое. Он чистый тип недотроги. Я очень счастлив, что встретил его. Пусть оп у нас погостит.
На следующий день Александр Степанович уговорил Ивана Ермолаевича погостить подольше. Два дня он прожил у нас, и ни на минуту мы не почувствовали стеснения. Его интересовало все в Грине - и личная жизнь, и пути его творчества. И нам Иван Ермолаевич был все время интересен, как много повидавший, все взвесивший человек, сам определивший свое место в жизни.
На второй день вечером он сказал, что утром уедет. Александр Степанович уговаривал его еще остаться.
– Нет, - сказал он, - гость - это только три дня, так говорят на Востоке. Мне было хорошо. Я этих дней никогда не забуду и не хочу, чтобы у вас от меня возникло чувство душевной усталости. Едучи в Феодосию, я старался представить себе, какой вы есть. Боялся встречи, но надеялся, что вы должны быть таким, как ваши книги. Я счастлив, что это оказалось так.
Александр Степанович, дружески пожимая руку гостя, сказал ему:
– Вот и получилась у нас встреча автора с героем, так как я о вас думаю, как о человеке, олицетворившем героя моего, быть может, еще не написанного рассказа.
PAGE 379
Часто потом Александр Степанович вспоминал
II
БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ
Август 1931 года - начало болезни Александра Степановича. Нам живется очень трудно - материально и морально. РАПП не дает дышать. Кончились деньги, привезенные после суда с владельцем частного ленинградского издательства «Мысль» - Вольфсоном. Кончаются запасы остро необходимых продуктов. В ленинградском журнале «Звезда» печатаются автобиографические очерки - «Бегс т32во в Америку», «Одесса», «Баку» и «Севастополь». Для книги Александр Степанович решил дать им заглавие «Легенда о себе». «Обо мне, - говорил он, - всю жизнь так много рассказывали небылиц, что не поверят написанной истине, так пусть же это будут „Легенды"».
Писал он эти повести с великим неудовольствием: «Сдираю с себя последнюю рубаху». Хотел писать автобиографию значительно позже, когда почувствует, что иссяк как художник. Писать и вспоминать былое, не торопясь, не нервничая в ожидании завтрашнего дня. Начать не с детства, как теперь, ради куска хлеба, а с богемских времен 1912-го и дальнейших годов. «Куприн-ское» время он всегда вспоминает с теплым чувством и интересом.
– Там есть о чем вспомнить и написать, - говорит Александр Степанович.
Знакомых у Александра Степановича в Старом Крыму почти нет - так, случайные. Занять не у кого. В начале августа с трудом достаю немного денег, только Александру Степановичу, на дорогу в Москву. Я знаю, что ему будет в Москве так трудно, как, может быть, еще никогда не было. А не ехать нельзя: положение безвыходное. Отодвинутая выигранным у «Мысли» процессом беда снова встала у ворот. Александр Степанович едет с тяжелым сердцем, он знает, что мы с матерью, остаемся в нужде.
От Александра Степановича долго нет писем, только телеграфный перевод на четыреста рублей. Наконец при
PAGE 380
ходит долгожданное письмо, но какое страшное и написанное не им самим, а О. М. Новиковой. Томят его беды, нездоровье, слабость духа.
Через два дня после этого письма, 21 августа, к калитке нашего сада подъезжает линейка, и сходит Александр Степанович. Бросаюсь к нему навстречу и вижу, как сильно он изменился: лицо одутловатое, небрит, глаза мутны, вены рук набрякли, руки дрожат.
Сразу же укладываю его в постель. Пою горячим чаем. Александр Степанович покорно вытягивается на кровати, вздохнув глубоко-глубоко, как очень уставший человек. Похоже, что он крепко болен.
На следующее утро вытаскивает из кармана пиджака пачку денег.
– Вот шестьсот рублей. Это моя добыча, родная. Жалкая добыча. Передай их матери, пусть она без обид похозяйствует у нас, а ты побудь около меня. Я стосковался, да и больным себя чувствую.
Смотрю на посеревшее измученное лицо его и думаю, что это новый приступ малярии, как случалось после поездок или редкого купанья в море. Температура была довольно высокой. Он тоже решил, что это обычный приступ малярий, так как все тело ломило и знобило. Принял хину, полежал дня три в постели, и температура спустилась до 37,1. Александр Степанович почувствовал себя бодрее и сильнее. За эти три дня мы, не торопясь, обо всем переговорили.