Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
– А операция?
– Безнадежно. Далеко зашедший случай.
– Что же делать, чтобы облегчить его состояние?
– Теперь только морфий, - дать покой его нервам.
– Но может быть, все-таки это не рак? Я зимой однажды думала об этом и сказала лечащему врачу. Он отрицал, говоря, что это только катар желудка и атония кишечника из-за длительного лежания. Может быть, доктор, вы встретитесь с этим врачом, он на днях вернется из командировки, и я ему позвоню.
– Очень хорошо; мы обсудим и посоветуемся. Позвонила в Инфизмет, - наш доктор все еще был
в командировке. Просила
– Прим. Н. Н. Грин.
PAGE 390
силиуме. Доктор Яковлев стал посещать Александра Степановича через день.
30 июня встреча врачей состоялась. Присутствовал а харьковский терапевт профессор Струев.
Около часа они осматривали Александра Степановича, время от времени давая ему отдых. Потом попросили помещение, где можно было бы посовещаться. Я устроила им стол под орехом. Меня они, как и при осмотре, попросили уйти.
Я пошла к Александру Степановичу; он лежал бледный, утомленный.
– Ох как я устал! Всего меня наизнанку вывернули. И расспрашивали обо всем чуть ли не с Адама.
Попросил попить молока с коньяком, коньяку - побольше, на усталость, а попозже - морфий.
Неожиданно, пока врачи совещались, почтальон принес бандероли с двадцатью пятью авторскими экземплярами «Автобиографической повести» и перевод на пятьсот рублей. Подала Александру Степановичу несколько синих книжек. Он жадно схватил их, разложил вокруг себя, раскрыл одну на заглавной странице и вдруг заговорил каким-то необычайно глухим голосом:
– Нинуша, голубчик, что же это такое!… Я не вижу, не могу прочесть ни одной строчки. Только темные полоски вижу! Но ведь тебя-то я хорошо вижу! Что же это такое? Страшно…
Испугалась и я, но сразу же начала его успокаивать:
– Это ты очень утомился. Врачи тебя замучили. Это пройдет.
Спросил, есть ли у меня деньги заплатить врачам.
– Есть. Продали кое-что и взяли в долг пятьдесят рублей. А теперь получим перевод и отдадим долг.
– Да… это моя последняя рубашка. С кожей содранная… - грустно сказал Александр Степанович.
Мне никогда не забыть этой страшной картины: смертельно бледный Александр Степанович и на белом одеяле вокруг него разбросаны синие книжки «Автобиографической повести». Тяжелое начало жизни встретилось с не менее горьким и тяжелым концом писателя, так любившего свет и жизнь.
– Я хочу дать врачам по книжке. Как ты думаешь - это не будет назойливо?
– говорит он, любовно перебирая страницы.
PAGE 391
Совещались врачи долго. Возвратясь к Александру Степановичу, профессор сказал, что находит у него застарелый бескислотный катар желудка и заболевание печени и что недели через две врачи снова соберутся около него. Постоянно же навещать его будет доктор Яковлев.
Александр Степанович поблагодарил их и подарил каждому по книжке.
– Это бесплатное приложение к гонорару, - пошутил он, - только вот автор не может прочесть
Врачи посмотрели глаза Александра Степановича, расспросили его и утешили, что это действительно временное явление, от усталости.
Вечером пришел доктор Яковлев. Александр Степанович чувствовал себя неплохо, разговаривал с ним.
Уходя, Яковлев сказал мне, что будет ежедневно заходить к Александру Степановичу, чтобы ему было спокойнее. Говорили мы наспех, я не хотела, чтобы Александр Степанович думал, что мы о чем-то тайно совещаемся.
Однажды, как обычно, я сидела у его кровати, отдыхала от чтения газеты вслух - только дней за семь до смерти он перестал интересоваться газетами, - Александр Степанович говорит мне:
– Не люблю я одну здесь вещь…
– Какую? Я уберу… - удивилась я.
– А как ты думаешь - что?
Я стала показывать на разные вещи. Он отрицательно качал головой. Потом показал мне на стоявший на окне будильник.
– Вот это. Он не возвращает прожитых мгновений… - и замолчал.
Я поняла, что он не досказал: «и приближает конец…» Значит, думал, что уходит…
Морфий делал свое дело. Александр Степанович, почти не испытывая болей, таял. Стал говорить медленнее. Иногда сознание его было совершенно ясным, иногда - как-то менялось, путалось.
6 июля к вечеру он заметно ослабел, но говорил еще ясно, сознательно и медленно. Ночью то дремал, то просыпался. Жаловался, что ноет в желудке. Дала ему восемь капель морфия, после чего он заснул на несколь
PAGE 392
ко часов. 7 июля, проснувшись часов в десять утра, он попил молока с коньяком и попросил не беспокоить его. Паузы между словами были долгими. Пришел врач, сказал матери, что это - конец.
СМЕРТНЫЙ ЧАС
Утро 8 июля. Всю ночь больной то дремал, то просыпался. Молчал. Лежал с открытыми глазами. Два раза коснеющим языком сказал: «Курить…» Тогда я раскуривала папиросу и держала у его губ, - сам он уже не мог твердо сжать ее губами. Затянувшись раз-другой, отворачивал голову, тогда я вынимала папиросу. На мои вопросы, не больно ли где, легким движением головы отвечал - «нет».
В семь часов утра еле слышно сказал:
– Очень мне больно.
Ввела ему морфий под кожу. Через несколько минут задремал. Спал недолго. Широко раскрыл глаза и еще менее внятно, чем прежде, прошептал:
– Теперь все хорошо.
Бледное истощенное лицо его было полно предсмертной истомы. Взгляд из усталого, но живого, постепенно делался тяжелым, мутноватым, глаза словно подернулись голубовато-серой пленкой. Но все еще были широко раскрыты.
Яркие лучи солнца наполнили комнату и легли на его лицо и грудь. Он слабо шевельнул рукой, словно отгонял их. Я опустила штору. В светлой тени ее лежал он, неподвижный и молчаливый, вперив мутнеющий взор свой в окно, из которого в комнату заглядывала зеленая ветвь сливы.