Воспоминания
Шрифт:
Летом Федя приехал погостить к нам на дачу. Мы жили в том году под Клином в имении г-жи Новиковой-Майдановой, которое через несколько лет купил П. И. Чайковский. Нина Васильевна была права: Федя очень изменился — он был ровен, разговорчив с братьями, ходил с ними удить рыбу, купаться. Мы вместе гуляли, катались на лодке. Но мы не оставались одни. И он как будто не хотел этого. «Что это значит? Ведь он приехал ко мне, чтобы меня видеть, ведь он меня любит и я его», — недоумевала я. Когда я ждала его, то представляла себе, что он расскажет мне о «несчастном случае» с ружьем, скажет, что он писал мне перед смертью. День отъезда приближался, а между нами не было ни одного разговора. Он ни разу не взглянул на меня. Накануне его отъезда я решилась вызвать его на разговор. Я наконец выбрала минутку и сказала ему, что мне надо поговорить с ним наедине. Он как будто немного испугался: «Да как это сделать, мы не бываем одни». — «Я устрою», — пообещала я.
Тайное свидание в парке. В каком-нибудь отдаленном уголке. Я придумала — под вязами, над рекой… Конечно, вечером, когда стемнеет. Но это невозможно. Вечером, после общей прогулки,
Я быстро побежала вверх по лестнице, Федя стоял и светил мне снизу. Я заперлась у себя, села за дневник, но не могла писать. Присела к окну и стала смотреть в темноту. Боже мой, как хорошо! В комнате у меня стоял огромный букет жасмина, удушливый запах цветов наполнял всю комнату. И запах этот навсегда был связан для меня с этой теплой безлунной ночью. Свидание, настоящее свидание, как в романах. Что он мне скажет? Что я ему отвечу? Как жаль, что у меня нет белого платья, нет соломенной шляпы с длинными лентами, как у Лизы из «Дворянского гнезда», чтобы повесить ее на ветку дерева, когда я с ним буду говорить.
Я легла на рассвете — все боялась проспать. В шесть часов утра, крадучись, вышла в сад. Полная тишина, у братьев шторы спущены. А вдруг Федя проспит? Из-за такой глупости может не состояться свидание. Это будет ужасно. Или он уже там, под вязами? Я сбежала к реке, оглядываясь вокруг. Но его не было. Еще только шесть. Как долго ждать. И я неистово волновалась, не могла сидеть, ходила по дорожке, поглядывая в ту сторону, откуда он должен был появиться. Но он не шел. Время тянулось бесконечно. А вдруг он совсем не придет? Тогда… тогда я вернусь домой и скажу, что не выходила из дома, проспала, забыла… что-нибудь придумаю. В сущности он должен меня ждать, а не я его. В романах так не бывает. И я ощущала обиду, но главное — страх, что свидание не состоится. Лишь бы он пришел, лишь бы пришел! Какой бы он ни был, что бы ни говорил. Но его не было.
Когда я решительно встала, чтобы вернуться домой, я увидела его. Он шел быстро, рассматривая что-то в руке. Это были часы. Он показывал мне их. Он опоздал на пять минут. «Надеюсь, я не заставил вас ждать». — «Нет, да, нет, я не смотрела на часы». Я была так счастлива, все горькие слова, которые я собиралась сказать, мгновенно вылетели у меня из головы. «Какое чудное утро, — говорил он, осматриваясь кругом, — как хороши эти лесные дали за рекой, я так люблю их, а вы?» — «Да, но у нас мало времени, а мне так много надо вам сказать», — начала я смущенно. «Да, вы что-то хотели мне сказать? Что это?» — и он продолжал мечтательно смотреть на реку. Я решительно не знала, что сказать, я приготовилась к тому, что он первый заговорит. «Мы так давно не виделись, — начала я запинаясь, — с тех самых пор, как вы уехали из Москвы…» — «Да, — спокойно сказал Федя, — больше года… А что вы хотели мне сказать?» Но я уже оправилась и старалась говорить спокойно, как он. «Я хотела вас спросить о том кружке… о Степане, Тосе». И так как он молчал, я продолжала: «Ваша сестра Нина сказала мне…» — «Нина больше меня обо всем знает, я совершенно потерял их из виду. А вы ими почему интересуетесь?» Я растерялась. «Как почему? Я же хочу идти в народ. Хочу стать деревенской учительницей и думала, что вы мне поможете. Вы же говорили, что это единственный способ помогать народу…» Все это я только что придумала, чтобы объяснить ему мое настойчивое желание свидания с ним. Теперь я чувствовала под собой почву. «Нет, теперь я совсем этого не думаю, — произнес медленно Федя, ко мне поворачиваясь и внимательно вглядываясь в меня, как будто он только что меня увидел. — Это дело совсем не для вас, вы еще слишком молоды». — «А вы?» — «И я, нам нужно учиться, узнать жизнь, а потом уж решать наши пути. А что мы теперь сделаем? Я — недоучившийся гимназист, вы — сельская учительница? Попадем в тюрьму или в Сибирь, и больше ничего». — «Вы не так говорили в прошлом году», — негодующе перебила я его. «Да, а через год, надеюсь, я не буду говорить, что сейчас говорю, надеюсь развиваться и двигаться вперед, а не стоять на одной точке, как эти тупицы народовольцы». Ясно, он не хочет говорить об этом. Тогда я переменила разговор: «Вот Нина тоже находит, что мне рано решать свое будущее». — «Ну вот видите», — рассеянно заметил Федя. Разговор падал, я сделала еще усилие, чтобы поддержать его. «Знаете, Нине очень тяжело живется. Отношения ее с Барановскими все хуже». — «Да, — хмурясь, сказал Федя, — ей надо уехать из семьи, вот как я. Меня это прямо спасло. Издали на все смотришь не так трагично». — «Нине уехать из Москвы! — в ужасе воскликнула я, сразу выходя из роли героини на свидании, — это невозможно. И куда ей ехать?» Я еле сдерживала свое волнение. «Да хотя бы в Петербург, — спокойно продолжал Федя. — Мы бы поселились вместе. Она могла бы поступить на курсы. Да, об этом надо подумать, а вы поговорите с ней… Это отличная мысль». — «Но она не оставит сестру, братьев», — в отчаянии возражала я. «Почему нет, на время».
«Федя, Федя!» — кричали мои братья, спускаясь к нам по горке с полотенцами на плече. Федя тотчас же весело откликнулся. «Он не хочет со мной говорить, — с раздражением подумала я. —
В тот же день Федя уехал, простившись со мной, как со всеми: весело и равнодушно. Ни одного слова, ни одного взгляда не обратил он ко мне лично, ко мне одной. Скажу ли я это Нине? Нет, не скажу. А то она вдруг разлюбит меня за это. Пусть лучше думает, что Федя любит меня и я его. И я горько заплакала.
Увиделись мы с Федей после этого не скоро. Года полтора он не приезжал в Москву, переписывались мы изредка. Он писал мне короткие письма красивым почерком на изящной бумаге исключительно о своих чтениях, очень туманно излагал свои мысли о литературе и искусстве, которые он теперь изучает. «Дорогая Катер. Алекс.», — обращался он ко мне в письмах, подписывался одной буквой «фита». Мне импонировали эти серьезные письма. Я с усилием сочиняла ответы на них, писала с черновиками и, придерживаясь его стиля, сообщала ему о своих впечатлениях от книг научного характера. Я читала «Политическую экономию» А. И. Чупрова, «Историю философии» Льюиса. Читала я их, по правде сказать, с большой натугой, по нескольку страниц в день, одновременно поглощая романы в бесчисленном количестве, о которых я не упоминала в письмах. Только написала об «Анне Карениной», которую прочла впервые. В ответ получила несколько слов, которые помню до сих пор, до того они меня поразили. «Что Толстой! Кроме художественного наслаждения он Вам ничего не дает. Читайте Достоевского, и перед Вами откроются новые миры». Как! Толстой мне ничего не дает! Он уже мне дал так много. Я долгие месяцы не могла читать другие романы — все казалось бледно, неинтересно по сравнению с «Войной и миром», с «Анной Карениной». Я жила с Наташей, Пьером, страдала и оплакивала князя Андрея, ненавидела Наполеона, преклонялась перед Кутузовым, гордилась русским народом, была потрясена самоубийством Анны, несчастьем Вронского, которому почему-то очень симпатизировала, и ужасалась неотвратимому року, погубившему этих людей, которые так любили друг друга, могли бы быть счастливы… Достоевского я читала только «Униженные и оскорбленные» и его мелкие повести, больших романов мне еще не позволяли читать, да я особенно и не стремилась, мне он совсем не нравился, и мне в голову не приходило его сравнивать с Толстым. Года через два я прочла «Преступление и наказание» и вспомнила Федю. Эта вещь совершенно перевернула меня. Это было самое сильное впечатление от книги, которое я когда-нибудь получала. А потом, позже, «Братья Карамазовы». Федя был прав. Передо мной открылись новые миры и бездны.
Дома знали, что я переписываюсь с Федей. Вообще нам позволяли переписываться со знакомыми детьми… И даже поощряли. У меня была большая корреспонденция с девочками и мальчиками. Но Федины письма я никому не читала, хранила их особо — в шкатулке на ключе. Нине Васильевне я о них рассказывала, конечно, но не показывала, она, верно, думала я, представляет их себе совсем иными. «Как хорошо, что он тебе пишет, — говорила Нина Васильевна, — нас он не балует письмами».
Как-то тем летом почту принесли, когда мы сидели еще за столом. Большой синий конверт с заграничными марками бросился в глаза. Мать спросила с удивлением: «Кто тебе пишет из-за границы?» — «Федя Сабашников». — «Ну-ка прочти, интересно, что он пишет». Федя в то лето поехал со своим немцем-гувернером на какой-то курорт в Германию. Я страшно смутилась, распечатав письмо и увидев, что оно на четырех страницах, непривычно длинное для Феди. Я пробежала его глазами. Самое обыкновенное письмо. Я спокойно прочла его. Федя писал из Дрездена, только что посетив картинную галерею, где видел Сикстинскую Мадонну. Это была первая часть письма, во второй — он описывал поездку на пароходе по Эльбе, восхищаясь природой, пейзажами. Кончалось письмо фразой: «Но всегда есть „но“, тут это „но“ — мещанский и пошлый немецкий народ». «Неглупый мальчик, — сказала мать, — но много берет на себя, осуждает целый народ на другой день приезда в Германию». Я была рада прочесть это письмо вслух, но, с другой стороны, мне было грустно, что в письме опять было нечего скрывать. Каждый раз, читая его письмо, я ждала чего-нибудь лично ко мне обращенного, того, что я иногда чувствовала в его голосе, в его взгляде. Или это было мое воображение? Не знаю.
Чем больше проходило времени, тем равнодушнее я становилась к Феде, не ждала от него писем и сама не писала ему. Я в то время очень была занята кружком молодых людей, которых часто встречала у сестры Маргариты. Это были товарищи по университету Володи, младшего брата Василия Михайловича, приехавшие из Сибири учиться в Москву. Маргарита любила общество этой молодежи, которая тоже охотно приходила из флигеля, где жил Володя, к ним наверх беседовать за вечерним чаем.
Нам с Мишей, подросткам, пришлось впервые видеть таких молодых людей и слышать такие речи. Они мало были похожи на товарищей моих братьев, прилизанных гимназистов и нарядных студентов, по строгому выбору нашей матери бывавших у нас в доме, танцующих на вечеринках и разговаривающих, как все кавалеры, о книгах, театре…
Товарищи Володи были совсем другие: небрежно одетые, в расстегнутых тужурках, из-под которых видны были их русские рубашки, белые или красные. Это среди зимы! У всех у них волосы были растрепаны, все непрерывно курили. Я с любопытством рассматривала их и внимала их речам и воззваниям, неизвестно к кому обращенным. Все они оживлялись только, когда говорили о политике. И говорили они как будто только для себя, не слушая даже друг друга.
«А вдруг между ними есть Инсаровы или Базаровы», — думала я, прислушиваясь к этим речам. Мы переживали, по их словам, время неслыханной реакции (годы царствования Александра III). У всех мыслящих людей должно быть одно устремление — бороться с самодержавием, свергнуть иго тирании всеми средствами, дозволенными и недозволенными.