Воспоминания
Шрифт:
Развлечения и забавы английских студентов тоже были своеобразны и нам малопонятны. Им запрещалось ночью уходить из колледжей. У дверей сидел привратник, наблюдающий, чтобы к ночи все студенты были дома. Колледжи — бывшие монастыри, крепости — были обнесены высокими каменными оградами. Стены их, поросшие мхом, сверху были густо усыпаны битым стеклом, из-под которого торчали железные острия. Перелезть через такую отвесную стену и не сорваться в ров, поросший снаружи колючим кустарником, было трудно, но, может быть, именно потому студенты перелезали через такие стены.
Если какой-нибудь студент в общежитии совершал неблаговидный, с их точки зрения, поступок, «его хоронили в общественном мнении». Я видела такие шутовские похороны. Днем с зажженными факелами студенты, облаченные в траур,
И еще забава. Каждое воскресенье в Оксфорд приезжали из Лондона социалисты и устраивали митинг на главной площади города. Мы жили рядом с ней, на St. John Street, и каждое воскресенье невольно присутствовали на этом шумном зрелище. Группа социалистов занимает место в одном углу площади. Собирается большая толпа горожан. Люди рассеянно слушают речи социалистов, все смотрят на главную улицу, откуда ровно в пять часов стройными колоннами движутся студенты. Дойдя до площади, они выстраиваются против социалистов. Начинается кошачий концерт: кричат петухами, визжат, свистят, чем-то гремят, хлопают, заглушая речи ораторов. Протесты социалистов не помогают. Студенты бросаются на них. Начинается потасовка. Из толпы выходят несколько человек, но не много, и становятся на сторону социалистов. Они дерутся. Толпа остается неподвижным зрителем. Полиция отсутствует. Социалистов окружают и теснят к выходу под рев и гиканье студентов. «Мы опять придем», — кричат социалисты. «И опять уйдете», — кричат студенты. В кольце студентов социалистов выпроваживают из «нашего Оксфорда», как говорят студенты. Горожане добродушно смеются и расходятся… до следующего воскресенья.
В Оксфорде студенты-англичане держатся обособленно. Иностранцы, учащиеся в их колледжах, не сливаются с ними, как разноплеменная толпа студентов французских университетов. Японцев и негров англичане только терпят в своей среде.
В нашей квартире в Оксфорде жил студент-негр, кончавший курс. Он блестяще сдавал экзамены, и его речь, произнесенная в университетском парламенте [128] «О колониальной политике», — была отмечена. Человек он был образованный. Говорил на нескольких языках.
128
В Оксфорде был парламент для студентов, где они упражнялись в ораторском искусстве.
Когда Бальмонт нанимал для нас квартиру, хозяйка предупредила его, между прочим, что у нее на квартире живет негр. Она сделала паузу и посмотрела на Бальмонта; так как он молчал, она продолжала: «Очень милый студент колледжа такого-то, и, — прибавила она, — он принц, в его жилах течет царская кровь». Но это оказалась ее выдумка. Бальмонт спросил этого негра (мистера Смита), почему хозяйка называет его «принцем». Он, смеясь, ответил, что на расспросы мужа нашей хозяйки он ему сказал, что он сын вождя известного племени в Африке, и, вероятно, этот рассказ и породил в них представление о его царственном происхождении.
Мы хорошо познакомились с этим негром. Он посещал нас, ходил с нами гулять. Мы скоро заметили, что когда он был с нами, наши английские знакомые не так охотно подходили к нам в парке и никогда не садились в его присутствии на скамью поболтать с нами, как делали это раньше.
Один благожелательный англичанин, приятель Бальмонта, предупредил его очень деликатно, что мне без мужа лучше бы не показываться с негром в общественных местах.
Мы прожили все лето в Оксфорде. Нам там очень нравилось: и старые монастыри-колледжи с их столетними парками на берегу реки, и окрестности Оксфорда, и замки, которые англичане возили нас осматривать.
Утро Бальмонт проводил в знаменитой Бодлеяновской библиотеке (лучшей в мире), где читал лекции по ранней английской литературе и поэзии. Здесь он впервые познакомился с поэзией английского мистика Уильяма Блэйка, которого стал переводить. Днем он работал у себя.
Мы занимали три комнаты в небольшом домике. Хозяйка удивлялась,
Бальмонт восхищался порядками английской жизни и самими англичанами. Мне они не нравились; их строго установленные формы общения, банальность их разговоров, их лицемерие.
Образчик его мы получили в первый же день по приезде в Оксфорд. Приехав из Лондона, мы остановились в одном пансионе, который англичане нам очень хвалили: порядок, тишина, респектабельная хозяйка. Мы прямо с вокзала туда и поехали. Не успели мы осмотреться, как раздался гонг к обеду. Мы спустились в общую столовую. Там уже все пансионеры, человек шесть-семь, были в сборе. Ждали хозяйку, все стояли и переговаривались полушепотом, как будто в комнате был покойник. Наконец она появилась — старая, невзрачная, с злющим лицом, осмотрела нас, как классная дама, затем сложив молитвенно руки и воздев глаза к небу, прочла молитву, после чего нас пригласили сесть. Подали нам жидкий, невкусный суп, на второе — несвежую рыбу, на третье — какую-то сладкую кашицу, все это в минимальных порциях. После обеда хозяйка встала и прочла благодарственную молитву. («Это мы благодарим, наверно, за тухлую рыбу, — сказал мне в негодовании Бальмонт, — совсем из Диккенса»). Тотчас после обеда мы побежали искать себе другое пристанище и нашли отдельные комнаты со столом, где мы были независимы от хозяйки.
В первые же дни нашей жизни в Оксфорде мы перезнакомились почти со всеми учеными и профессорами этого университетского городка. Они первые приходили к нам и звали нас к себе, мне приносили от жен пригласительные карточки. Каждый день нас приглашали на завтраки, обеды, garden party, выказывали нам большое внимание. Но, знакомясь с нами, все без исключения спрашивали нас: «Are you comfortable in Oxford?» (Хорошо ли вам в Оксфорде?) и еще: «Не схватили ли вы насморка в такую холодную весну?» И, не слушая ответа, ждали, чтобы мы восторгались Англией. Правда, эта весна была исключительно холодная, но англичане это как будто игнорировали. С 1 мая они прекращали топить, и в этот холод не топили. В гостиной зажигался камин, и дамы декольте, продрогшие в столовой за обедом, грелись у огня. На другой день хозяйка дома делала визиты своим гостям, справлялась, не простудились ли они у них. «Было бы настолько проще топить», — сказала я одной хозяйке дома. «В мае топить! Да что вы, в мае всегда тепло». Детей вывозили в колясочках в парки, няни все были в белых пикейных платьях и сидели на газонах, трясясь от холода. Но в мае так полагалось.
Они никогда не спрашивали нас о нашей жизни, о России. Обо всем русском говорили свысока, делая одно исключение для Л. Толстого, которому отдавали справедливость: «О, это большой талант».
Правда, это при начале знакомства и в светском обществе. Потом они больше открывались, но в большинстве случаев были самомнительны, надменны, неизменно держались своих старых традиций.
Представляя в обществе Бальмонта, они не говорили, что это русский поэт и переводчик Шелли, а называли его «мистер Бельмон, профессор при Тайльровском институте». Меня называли «женой профессора при Тайльровском институте миссис Бельмон».
В обществе их нельзя было говорить ни о чем, находящемся вне закона.
Бальмонту, заговорившему однажды в обществе об Оскаре Уайльде, о его сказках, собеседник не ответил, а потом подчеркнуто переменил разговор.
Старик Морфиль извинялся перед Бальмонтом за то, что на мои расспросы о Мэри Годвин рассказал о своей встрече с ней во Флоренции, когда она была уже старушкой. О ней, как о незаконной жене Шелли, не полагалось упоминать, особенно в обществе дам.
Во всех мелочах жизни у них были нерушимые правила и обычаи. Попросить у знакомой книгу какого-нибудь английского классика считалось неприличным. У каждого человека должны быть свои книги, а если у него их нет, пусть возьмет их в общественной библиотеке. «Просить книгу Шекспира или Байрона — это так же неприлично, как просить у кого-нибудь его башмаки или перчатки», — сказал Бальмонту один профессор, удивленный, видимо, что об этом может быть два мнения.