Воспоминания
Шрифт:
С азартом играл в petits chevaux [133] , и ему везло в игре. Если выигрывал, то уже не уходил от стола, пока не проигрывал все деньги до копейки. Но все же азартные игры не поглощали всецело Бальмонта. Как-то раз он играл в одном казино на Южном побережье Франции (в St. Br'evin) по «новой системе», придуманной им только что, как он мне сказал. Он поставил на несколько цифр (на свои любимые 3, 7 и 9) по десятифранковику. Соседи по столу заинтересовались и следили за его игрой. Вдруг в публике произошло движение, лакеи забегали, размахивая салфетками, стали закрывать окна. Висячие лампы над игорными столами были облеплены чем-то черным, мне показалось, летучими мышами. Бальмонт, услыхав «ce n’est rien que des papillons» («это только бабочки»), моментально бросил игру и стал ловить бабочек
133
«В лошадки» — азартная игра вроде рулетки (фр.).
134
Игра окончена, красный выигрывает! (фр.).
К деньгам же вообще Бальмонт относился бережно и воображал себя расчетливым. На себя он тратил мало, кроме книг, покупал только дорогие духи и египетские папиросы, которых выкуривал две-три в день, не больше. У него был всегда страх остаться без денег. И он из суммы, которую тратил, всегда оставлял несколько золотых монет, которые носил в заднем карманчике брюк как неприкосновенный капитал. Золотые монеты эти выкатывались из брюк, когда прислуга их чистила, и наша французская старушка кухарка не могла надивиться такому доверию monsieur Balmont. И этот страх появился у него, как это ни странно, когда он стал много зарабатывать. Он не любил, когда я подсмеивалась над ним. «Tu mourras sur la paille» [135] ,— повторяла я слова нашей французской бонны, которая говорила это нам, детям, всегда, когда мы тратили наши деньги из копилки.
135
Ты умрешь на соломе (фр.).
Но скупости в нем совсем не было. Напротив, он скорее был щедр. Любил угощать, делать подарки. Когда он заработал 400 рублей в Оксфорде за прочитанные там четыре лекции, он так радовался этим деньгам, что несколько дней носил их в кармане. Мы делали на них планы на путешествие по Италии, когда вдруг пришло письмо от его матери: один из братьев Бальмонта растратил 300 рублей казенных денег, их немедля надо было возместить. «Помочь можешь только ты, Костя», — писала его мать.
«Хорошо, что они при мне, их надо тотчас же послать, не правда ли?» — спросил он, робко взглядывая на меня. И отправил их немедля.
Когда у него просили взаймы, он никогда не отказывал. Нищим всегда подавал, и не медяшки, а серебряные монеты. И щедро раздавал на чай. У нас для этого на камине лежали стопочками пятидесятисантимные монеты, что очень поражало французскую прислугу, так как на чай у них полагалось давать десять сантимов извозчику, почтальону и так далее.
Так жили мы мирно и буржуазно с «декадентом» Бальмонтом, о диких выходках которого в Москве ходили невероятные легенды.
Порядок нашей жизни. Характер и вкусы Бальмонта
Где бы мы ни жили, Бальмонт строго распределял свое время. Вставал рано; не позже 8 часов появлялся к чаю с кипой газет на разных языках. Тотчас же после чая уходил гулять — как зимой, так и летом. Погуляв с полчаса, никуда не заходя, садился за работу и до часу дня сидел у себя, никого не принимая, ничем не отвлекаясь, писал, читал, изучал какой-нибудь язык.
У него были совсем необычайные способности к языкам. Испанский он изучил в четыре месяца (правда, мы жили тогда в Испании). Он читал Кальдерона, Сервантеса и других классиков в подлинниках. Сервантесом
Известный испанолог француз Лео Руаннэ в Париже не хотел верить этому. «Четыре года, хотите вы сказать, и то это мало, чтобы знать язык в таких тонкостях, как ваш муж». — «Но он плохо говорит», — сказала я. «Превосходно на языке семнадцатого века, на современном похуже».
Бальмонт всю жизнь изучал какой-нибудь новый язык. Хорошо он знал французский, немецкий, греческий, латинский, итальянский, испанский, польский, литовский, чешский, норвежский, датский, шведский. Похуже грузинский, немного японский, санскрит.
После завтрака он опять выходил. Шел в библиотеку читать, рылся в книгах, делал выписки.
Читал он по самым разнообразным вопросам (иностранные книги всегда в подлинниках): по истории, философии, религии, языковедению; одно время очень много по естествознанию — для пополнения своих недостаточных знаний в этой области.
Вернувшись домой, он читал на иностранных языках с учителем, чаще с учительницей, для хорошего произношения. После обеда сидел с нами (наша семья состояла из меня, нашей маленькой дочери, ее воспитательницы, Екатерины Ивановны Струковской, и моей племянницы Нюши — Анны Николаевны Ивановой, которая много лет жила с нами за границей), читая нам вслух свои новые стихи или переводы.
В эти часы он любил видеть у себя гостей, и к нам приходили друзья, обыкновенно русские. Французы не «заходили», а приходили только по приглашению. Для них мы устраивали журфиксы и принимали их отдельно: русские как-то плохо сливались с французами, им не нравилась подтянутость французов, их определенные формы общения, которые русские принимали за условность и светскость, и тяготились «тонностью» французов. К французам больше подходили поляки, и они часто встречались у нас. Поляки очень ценили, что у нас в доме можно было говорить на своем родном языке. Бальмонт хорошо говорил по-польски. Однажды вышел неприятный инцидент с ними: наши гости — тут были поэты, художники, их жены — говорили очень оживленно по-польски, а когда с вопросов искусства перешли на политику, они стали ругать сначала русское правительство, чему Бальмонт всегда сочувствовал, потом вообще русских. Тогда Бальмонт вспылил и просил их не забывать, что мы русские и что они в русском доме. Все переконфузились, извинились, разговор разладился, но дружеское их отношение к Бальмонту не изменилось, мы продолжали с ними видаться и дружить, только поляки стали осмотрительнее в выражениях своих враждебных чувств к русским.
Бальмонт бывал и у поляков, и у французов, и у русских. Я — только у русских: француженкам и полякам я отдавала визиты, так как очень тяготилась их обедами и зваными вечерами, где дамы сидели отдельно от мужчин, говорили о туалетах, о последних модных романах, а больше всего сплетничали на чужой счет.
Но чаще всего мы проводили вечера дома. Театр Бальмонт не любил, с трудом досиживал до конца представления, драмы в особенности. К общему скандалу в Москве, он ушел из Художественного театра с «Чайки» Чехова. «Чайка» только что там была поставлена и шла с шумным успехом. Оперой Бальмонт меньше тяготился. Любил Вагнера. Мы из Нюрнберга раз ездили в Байрейт его слушать.
Музыку Бальмонт страстно любил и понимал ее, по словам Скрябина и Кусевицкого.
Спать Бальмонт ложился в первом часу, непременно после полуночи.
Работал, ел и гулял Бальмонт по часам, но без всякого педантизма, никогда не стеснял других своими привычками. Над моей неумелостью распределять время — я всегда спешила, всегда запаздывала — он добродушно подсмеивался, никогда не сердясь, не упрекая меня.
В комнате у него всегда был идеальный порядок, который он сам поддерживал. Вещей было мало: письменный стол небольшой (Бальмонт не любил ничего громоздкого, массивного), два стула, диван, на котором он спал, шкафчик для белья и платья и полки с книгами по стенкам. Никаких фотографий, безделушек. Те раковины, кораллы, камни, чаши, тотемы, кинжалы, редкие и ценные вещи, которые ему удавалось приобрести случайно из своих путешествий, он отдал в музей Московского университета, себе оставив несколько вещей: слона из черного дерева, явайскую куклу, несколько чучелок колибри, толедский кинжал, хранившийся у него в ящичке «сокровищ», которые он часто рассматривал с нашей девочкой Ниникой.