Воспоминания
Шрифт:
Сам Бальмонт, правда немного позже, писал мне так об этом: «1920. 20 марта. Ночь. Вербная Суббота. …Я был в нашей церкви и думал о тебе. Я люблю службу Вербной Субботы и фигуры молящихся с ветками вербы в руках. Если бы такого элемента было больше в христианском богослужении, я более чувствовал бы себя христианином. Я хочу в молитвенности присутствия Солнца, Луны, Звезд, Океана, магии Огня, цветов, музыки. Я всегда молюсь всем существом своим, когда я плыву в Океане, когда я иду по взморью. Отсюда все бесконечные стихи мои, из нашей счастливой жизни в Бретани и в Сулаке. Но ты, Катя, не совсем верно поняла мои слова о том, что я не христианин. Ведь я многогранный, ты это знаешь, и во мне совмещается христианин и не-христианин. Я люблю и католическую церковь и православный храм.
И в конце того же письма: «…и всего лучше Его слова (Христа): „В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам: Я иду приготовить место вам“» [136] .
Очень много было в Бальмонте непосредственного, детского. Это находили и Брюсов, и Андрей Белый, и Вячеслав Иванов, и Эренбург и высказывали это в своих стихах.
Для него, как для ребенка, не было прошедшего, не было и будущего, было одно настоящее. Может быть, этим можно отчасти объяснить то, что Бальмонт так мало менялся с годами, даже физически.
136
Евангелие от Иоанна, 14.2.
На всех портретах его можно тотчас же узнать: люди, видавшие его в молодости, узнавали его на последних портретах, где ему за шестьдесят лет.
Есть у него и стихи, написанные им в шестьдесят лет, мало отличающиеся по свежести и пылкости чувств от его стихов в молодости.
Зима 1900 года в Петербурге. Ссылка. Деревня. Люси
В 1900 году, осенью, мы уехали из-за границы, чтобы провести зиму в Петербурге.
Тут произошли значительные события в нашей жизни с Бальмонтом. У нас родилась девочка Нина, а через два месяца Бальмонт прочел публично своего «Маленького султана», стихотворение, очень нашумевшее в свое время (Брюсов писал в своем дневнике: «О Бальмонте теперь только и говорят в Петербурге»).
История этого стихотворения следующая.
4 марта 1901 года Бальмонт был на Казанской площади в Петербурге, когда там происходили студенческие беспорядки. Он был в толпе, которую теснили к выходу с площади, видел, как казаки «очищали» площадь, избивали нагайками сопротивляющихся. Бальмонт бежал с толпой к Невскому, заворачивая в переулки и прячась в подворотнях — это его спасло от побоев.
Бальмонт был в страшном негодовании
Студенты и курсистки, часто видавшие в это время Бальмонта, просили его организовать какое-нибудь общественное выступление. Но ничего не выходило. Кончилось тем, что устроили литературный вечер в большом зале городской думы. Было много народу, но и много тайной полиции. Программу вечера очень строго цензуровали. Стихи можно было читать только заранее разрешенные. Бальмонт читал такие, а «на бис» прочел свой экспромт:
То было в Турции, где совесть вещь пустая, Там царствует кулак, нагайка, ятаган, Два, три нуля, четыре негодяя И глупый маленький султани так далее.
Публика поняла скрытый смысл стихотворения и выказывала свое сочувствие и одобрение: хлопала, кричала, без конца вызывала Бальмонта. Как только Бальмонт сошел с эстрады, его окружили агенты, спрашивали, чье это стихотворение, и просили его записать. Одному агенту удалось его записать почти целиком у себя на манжете. Бальмонт отказался повторить, сказал, что стихотворение испанское в его переводе. И уехал.
Через несколько дней, ночью, у нас был обыск, очень тщательный, он длился часов пять. Наши три небольшие комнаты перевернули кверху дном, прощупывали матрацы, подушки, открывали и нюхали флаконы, рассматривали отдельно каждую бумажку на свет. Взяли листок с подписями наших знакомых на адрес князю Вяземскому и много писем к Бальмонту и ко мне из-за границы на разных языках. Офицер, делавший обыск, заинтересовался норвежским языком, и Бальмонт с увлечением принялся пояснять ему разницу между тремя скандинавскими языками.
Через месяц Бальмонта вызвали в охранку и объявили о запрещении ему на два года жить в столичных и университетских городах.
Е. И. Струковская, Е. А. Андреева-Бальмонт с дочерью Ниной, А. Н. Иванова с Аней Полиевктовой
Первую часть этого года мы провели в Курской губернии, в имении М. В. Сабашникова; вторую — в той же губернии, под Белгородом, у моей сестры княгини Волконской.
Зима эта была исключительно теплая, бесснежная. Флигель, в котором мы жили, тонул в черноземной грязи. Выходить было трудно. Для Бальмонта это было огромное лишение, так как он всю жизнь привык выходить на воздух каждые два-три часа. Выезжать было также нелегко: на санях нельзя было, рисковали загнать лошадей; в экипаже колеса не вертелись от густой, липкой грязи.
Бальмонт все же пытался выезжать в город и к соседям. До города было двадцать верст, но ехали туда много часов, так как тащились шагом. Через каждые четверть часа возница слезал с тележки и счищал огромным ножом грязь, прилипавшую к колесам. Бальмонт усердно помогал ему это делать, все было лучше, чем сидеть безвыходно в комнате.
Возница его был веселый, хитрый мужик, украинец, быстро смекнувший, как можно попользоваться простотой этого барина. Он за хорошее вознаграждение ездил каждые два дня для нас в Белгород за почтой и исполнял там наши поручения. Он постоянно зазывал Бальмонта к себе в хату, угощал его водкой, пил и играл на гармонике, и очень хорошо, надо сказать, очень остроумно рассказывал, как жандарм, приставленный к Бальмонту, наблюдает за «политическим барином» (так называли Бальмонта в деревне). И мы сами это видели.