Воспоминания
Шрифт:
Москва
Дорогой мой, прекрасный друг!
Знаю, что пропустила все сроки. Я не писала тебе катастрофически долго, но, видит Бог, не из небрежности, или от забвения. Каждый день помнила и знала, что поступаю непростительно, почти каждый день бралась за письмо, – и не могла. Вот уже 2 1/2 месяца как и физически и духовно – я вне себя. Физически – все время хвораю, даже уходила со службы (не служила весь Ноябрь и Декабрь, а теперь опять тяну лямку) [134] . Душевное же состояние не могу лучше определить, как тютчевской строкой «Пройдет ли обморок духовный» [135] . Мне кажется, что он никогда не пройдет. Я ничего не вижу, не слышу (даже музыка не доходит до меня) – со дня твоего отъезда [136] не написала ни одной строчки стихов. Я мертва и зла, – отвратительна. Почти все время хвораю – бронхит и беспрерывная возня с желудком. Мучаюсь бесконечно всей нуждой и безвыходностью, которые вижу в жизни моих близких, стараюсь, – и ничего не могу сделать. Никогда я не чувствовала себя такой бессильной, и от этого в истерическом состоянии. Дорогая моя, в КУБУ я бываю почти каждую неделю. Свободных пайков нет. Наши пайки тоже сокращены, ожидается ещё сокращение и пересмотр списков [137] . Поптович [138] со мною чрезвычайно любезен, но, к сожалению, он ничего не может сделать. Была я и у Домогатского [139] в Серебряном переулке. Картины не проданы, за них, он говорит, давали так мало, что он не решился продать. Напиши, на какой минимум ты согласна. Почему картины без рам? Где рамы? Ведь с рамами они значительно выиграют. Дорогая моя! Я не поздравила тебя со днем Ангела [140] . Прости меня. Со дня на день откладывала это, – и не могла написать. Повторяю: я – не в себе. Две недели я прожила под Москвой в Малаховке, поехала туда, чтобы отдохнуть, и только больше ещё устала, – мне пришлось отрабатывать аванс, взятый у «Шиповника», – писала статью о Ходасевиче, – как я выжимала её из
[134] В начале 1920-х гг. Парнок служила в библиографическом отделе «Вестника иностранной литературы», что отмечено ею в соответствующей графе шкеты Секции научных работников РАБПРОСа (РГАЛИ. Ф.1276. Оп.1. Ед.хр.16).
[135] Из стихотворения 1851 г. «Не знаю я, коснется ль благодать…».
[136] После хлопот Парнок о разрешении семье Герцык бесплатного проезда в Москву, Е.К.Герцык была в Москве летом 1922 г., обратно в Крым она вернулась в начале сентября 1922 г.
[137] В мае 1922 г. Парнок ходатайствовала в ЦЕКУБУ о получении пособия и обращалась к В.В.Вересаеву с просьбой поддержать это ходатайство, ссылаясь на свою крайнюю нужду (РГАЛИ. Ф.1041. Оп.4. Ед.хр.336. Л.2). О том, что угроза пересмотра списков была более чем реальна, свидетельствует, например, факт письма писателей-коммунистов, направленного в 1922 г. в Агитпроп: «Мы заявляем отвод против нижепоименованных писателей, предложенных так называемым Всероссийским Союзом Писателей на получение академпайка по следующим мотивам: ‹…› Мандельштам – поэт с мистико-религиозным уклоном, республике никак не нужен. ‹…› Шершеневич – литературное кривляние. ‹…› Соболь Андрей – резко враждебен советскому строительству, вреден. ‹…› Парнок – поэтесса, бесполезна, ничего ценного. ‹…› Лидин – мелкобуржуазное освещение людей и событий, мало даровит. ‹…› Айхенвальд – вреден во всех отношениях. ‹…› Кроме коммунистов, академпайком должны быть удовлетворены те писатели-художники, которые приемлют революцию и могут работать в интересах развития литературы под углом новой для них идеологии и не будучи коммунистами. ‹Подписи:› Серафимович, Фалеева, М.Журавлева, Чижевский» (РЦХИДНИ. Ф.17. Оп.60. Ед.хр.175. Л.31).
[138] Лицо неустановленное.
[139] Домогацкий Владимир Николаевич (1876-1939) – скульптор, московский сосед и знакомый семьи Герцык; картины, о которых идет речь, – остатки интерьера разоренной в годы революции московской квартиры Герцыков.
[140] 24 декабря по старому стилю.
[141] Розы Пиерии: Антологические стихи. М.; Пг.: Творчество, МСМХХII. Напечатано в августе 1922 г. в количестве 3000 экз. По не зависящим от автора обстоятельствам эта тематически обособленная книжечка обогнала второй сборник (см. примеч. 10), что в тогдашних условиях негативно сказалось на репутации автора. «Очень мне досадно, – писала Парнок Волошину 10 ноября 1922 г., – что мой антологический сборник опередил 2 моих других! После шестилетнего промежутка (да еще в такое бурное время!) этот маленький антологический сборник выглядит как-то "эстетно", и мне это очень обидно, но "Шиповник" обещает выпустить 4-ую мою книгу через месяц» (ИРЛИ. Ф.562. Оп.3. №931. Л.24 об.) «Это – даже не акмеизм, – писал Брюсов в 1923 г. в «Печати и революции», – а самый откровенный парнасизм, то есть эпигонство парнасской школы, имевшей смысл и оправдание в 40-х и 50-х годах прошлого века» (Цит. по: Брюсов В. Среди стихов. 1894-1924: Манифесты; Статьи; Рецензии / Сост. Н.А.Богомолова и Н.В.Котрелева; Вступ. ст. и коммент. Н.А.Богомолова. М, 1990. С.636). Волошин, получив от Парнок книжку, писал ей 22 декабря 1922 г.: «"Розы Пиерии" прекрасная и благоуханнейшая книга. Но Вы правы: среди запаха казармы и смазных сапогов – она слишком не ко двору» (Купченко В.П. С.Я.Парнок и М.А.Волошин. C.419).
[142] Лоза: Стихи 1922 года. М.: Шиповник, 1923. Вышла весной 1923 г. в количестве 2000 экз.
[143] В издательских анонсах, помещенных в книгах «Розы Пиерии» и «Лоза», указано: «"Мед столетний", 2-я книга стихов, Москва, Госиздат. (Печатается)». По авторскому замыслу вторая книга должна была следовать за первой («Стихотворения», 1916) и включать в себя стихи 1916-1921 гг. Опасения Парнок оказались справедливыми – книга так и не вышла, и причина, указываемая ею, по-видимому, тоже верна; ср., напр… название раздела статьи С.Родова «Поэзия Госиздата», посвященного книге М.Цветаевой «Версты»: «Грешница на исповеди у Госиздата» (На посту. 1923. №II/III. С.138-160). Та же участь постигла и сборник стихов Волошина «Selva oscura», который Парнок тоже сдала в Госиздат и о судьбе которого писала поэту 4 июня 1923 г.: «2-й корректуры "Sеlva oscura" мне не присылают. Думаю, что Ваша книга так и примерзнет в Госиздате, как и моя, – и по той же причине: теперь Госиздат требует "советской ориентации", а на мистическую пошел в открытую, остервенелую атаку. Таков "сегодняшний день", но, верю, что Ваши книги, если они не для сегодняшнего дня, то для завтрашнего и для послезавтрашнего, – для вечного дня, во имя которого живет истинное искусство и во имя которого я Вас люблю, милый Максимилиан Александрович» (ИРЛИ. Ф.562. Оп.3. № 931. Л.25). Часть стихов второй книги Парнок включила в свой сборник «Музыка», другая часть была впервые опубликована в подготовленном С.В.Поляковой «Собрании стихотворений» С.Парнок.
[144] Статья об Ахматовой была написана, по-видимому, зимой 1922 г. Известно, что в указанное время Парнок выступала в кружке «Никитинские субботники» и в московском отделении Bcepoссийского союза писателей с докладом о поэзии Ахматовой (о последнем выступлении см.: Павлович Н. Московские впечатления // Литературные записки. 1922. № 2. С.7-8). Публикация этой статьи нам не известна, местонахождение рукописи не обнаружено. В № 1 альманаха «Шиповник» за 1922 г. помещена статья Парнок «Дни русской лирики», в которой, среди других, рассмотрены и послереволюционные книги Ахматовой. Известно также, что обе свои статьи – о Ходасевиче и об Ахматовой – в конце 1923 г. Парнок предлагала для публикации С.А.Полякову (ИМЛИ. Ф.76. Оп.3. Ед.хр.143). В издательских анонсах в книгах «Лоза» и «Розы Пиерии» объявлена книга «Сверстники. Письма о русской поэзии». По-видимому, книга так и осталась на стадии замысла.
[145] Заметка, по нашим сведениям, осталась неопубликованной, её рукопись не обнаружена. В библиотеке Парнок находился экземпляр книги А.Эфроса «Эротические сонеты» (М., 1922) с дарственной надписъю автора. В поэтической среде книжка Эфроса встретила юмористическое отношение, о чем свидетельствует эпиграмма Г.Шенгепи:
«Эвоэ, Эвоэ!» – кончился полет…
И вот – среди сконфуженных поэтов -
Крылами плещется Абрам Эрот,
Создатель эфротических сонетов.
(Привожу по своей записи со слов Л.В.Горнунга. – Е.К.)
[146] Милочка, Машенька здесь и далее – домашние имена Людмилы Владимировны Эрарской (ок. 1890-1964), актрисы (до революции – театра К.Незлобина), в 1930-е гг. и до конца жизни – Московского театра кукол), близкого друга Парнок, адресата нескольких её лирических шедевров (в том числе, стихотворения «Никнет цветик на тонком стебле…», высоко ценимого Волошиным).
[147] Холодовская Надежда Васильевна (1878-1969) – московская знакомая семьи Герцык.
[148] Ирина Сергеевна, знакомая Парнок, в московской квартире которой на 4-й Тверской-Ямской она жила в 1922-1924 гг.
Твоя Соня.
[На полях:] Сердечный привет всем твоим. Напиши мне. Адины стихи из-за религиозного духа никуда не пристроить [149] . Не знаю, как с ними быть. Приехавшие из Берлина говорили, что Николай Алекс‹андрович› и Ив‹ан› Алекс‹андрович› [150] устроились там не хуже, чем в Москве. Открыта Вольная Философская Академия и имеет там огромный успех. Евгении Антоновне [151] нежный привет и благодарность за письмецо. Поздравляю её с минувшим днем Ангела. Напишу ей как только смогу.
[149] Стихотворения А.К.Герцык, написанные после выхода её единственной книги («Стихотворения», 1910), были собраны и сохранены её старшим сыном, писателем н литературоведом Даниилом Дмитриевичем Жуковским (1909-1939), а изданы только в наше время Т.Н.Жуковской (Герцык А. Стихи и проза. Т.2).
[150] Имеются в виду Н.А.Бердяев и И.А.Ильин, с которыми Е.К.Герцык была связана многолетним знакомством; во время своего пребывания в Москве летом 1922 г. она жила у Бердяевых, см.: Герцык Е.К. Воспоминания. Париж, 1973.
[151] Герцык Евгения Антоновна. урожд. Вокач (1855-1930) – мачеха сестер Герцык, мать их брата Владимира; была членом Российского Теософского общества, печаталась в «Вестнике теософии».
Твоя Соня.
Москва
Дорогие друзья мои!
Получила Ваше ответное письмо и почувствовала, что Вы всей душою с Машенькой [152] и, значит, со мною. Это меня очень поддерживает. Любовь Александровна [153] ,
[152] Речь идет о Л.В.Эрарской, см. примеч. 13 к письму 1.
[153] Герцык Любовь Александровна, урожд. Жуковская (1890-1943), невестка сестер Герцык, жена их брате Владимира Казимировича Герцыка (1885-1976).
[154] Эрарская Вера Владимировна, актриса, до революции работала в оперном театре С.И.Зимина.
[155] Цубербиллер Ольга Николаевна (1885-1975) окончила математическое отделение Высших женских курсов В.И.Герье (см. её мемуарный очерк «Курсистки»: Советское студенчество. 1940. № 3. С.30-31), в описываемое время преподавала во II МГУ; близкий друг С.Я.Парнок до конца её жизни, хранительница её рукописей и памяти о ней.
[156] Л.А.Герцых страдала тяжелой формой полиартрита.
И Ольге Ник‹олаевне› и Вере она несколько раз говорила, что не понимает, как ни силится она припомнить, почему она заболела? Она до мельчайших подробностей помнит весь ход своего заболевания, но не может допустить мысли, что это случилось с нею «вдруг, ни с того, ни с сего». Ей все кажется, что был какой-то толчок, вызвавший это заболевание, какое-то событие, и она мучительно силится вспомнить его и не может. «Может быть, я убила кого-нибудь, украла, совершила какое-то преступление? Не могли же все вдруг, ни с того ни с сего, отвернуться от меня!». Она настаивает на том. что оттого-то она и заболела, что почувствовала, что все отвернулись от нее, и не может понять, что это её чувство было уже результатом её болезни. В этих мучительных припоминаниях, говорит она, проходят все её ночи. Она говорит: «когда я вспомню, что такое случилось, почему я заболела, когда я сама это пойму, – я выздоровлю». Бедняжечка, так она сама себя силится вылечить, работает над собой в таком страшном, нечеловеческом одиночестве!
Условия санаторные, по всей видимости, очень хорошие. Кормят много и хорошо, у неё светлая, хорошая комната. Санатория в Петровском парке – дом в саду, окно выходит в сад, кругом снег и белые деревья. Машенька много гуляет. Ходит одна, никаких надсмотрщиков нет. Вообще такие больные там на полной свободе*. [*Текст, набранный курсивом, написан на полях (примеч. публ.)] И доктор и весь медицинский персонал очень внимательный. Доктор и его жена очень Машеньку полюбили. Все говорят, что она ласковая, исключительно деликатная, и все её страшно жалеют. Доктор уверен, что она поправится. Попробовали ей сделать теплую ванну, но против ожидания ванна на неё подействовала очень возбуждающе. После этого она ночью вызвала к себе доктора и потребовала объяснения, чем она больна, как называется её болезнь, если она больна, то в чем же заключается лечение, и очень резко с доктором говорила. «Я больна именно тем, что у меня слишком много “психологии”, значит, мне надо избавиться от “психологии”, а Вы меня окружаете “психологиями” других больных». (Машенька теперь живет в комнате с одной выздоравливающей, с которой она там сдружилась больше, чем со всеми остальными, но все-таки ей приходится видеть и других больных, хотя тяжело больные совершенно изолированы и таких она не видит). Машенька не может понять, что все лечение заключается в изоляции, в нормальном режиме, в хорошем питании, броме и разговорах с доктором. Доктор говорит, что с нею трудно, п‹отому› ч‹то› она очень скрытная. Она отлично владеет собою, говорит со всеми о том и ровно столько, сколько находит нужным, проявляет светскость, которая была ей несвойственна, когда она была здорова. Бедняжечка, какую огромную волевую работу она над собою производит! Дорогие мои, не знаю, м‹ожет› б‹ыть› это очень невежественно, но иногда мне кажется, что лучше было бы, если бы она хоть бы на день потеряла совершенно сознание, мне кажется, что тогда она отдохнула бы. Иногда я думаю: «если бы мне сказали: “сегодня Машенька выбила окно, избила доктора и т.д.”, я сказала бы: “Слава Богу! Значит, прорвался нарыв, значит, её отпустило!”». Не знаю, в темноте и невежестве моем, чего желать! Только всеми оставшимися во мне силами желаю смягчения её муки и исцеления её!
На прошлой неделе у Машеньки появилась такая болезненная мысль,- будто oна меняется характером и судьбой своей с её сестрой Верой; что по выходе из лечебницы она станет Верой, а Вера – ею.
3-го Милочка была в очень хорошем и спокойном состоянии. Тогда-то она и говорила, что сама должна все «понять», а когда поймет, вылечится. Она сказала, – «вот я выйду из лечебницы, пойду домой, пойду ко всем моим друзьям, посмотрю своими глазами, как у них все, как они ко мне, а потом, м‹ожет› б‹ыть›, уйду». Что она под этим разумевала, не знаю. Знаю только, что когда она, Бог даст, выздоровеет, мы должны её беречь так, как никогда, что жизнь свою надо положить на то, чтобы создать ей новую жизнь и, конечно, трудовую жизнь, чтобы у неё всегда было сознание, что она нужна.
Дорогие мои! Я не знаю, суждено ли ей вернуться снова на сцену? Если среди истинных друзей, действительно, по-настоящему любящих её людей, она могла вдруг почувствовать какую-то враждебность к себе, то каково же ей будет в актерской среде, где все, действительно, враждуют друг с другом? Взаимоотношения актеров, действительно, таковы, что и здоровый человек может сойти с ума. Сейчас нельзя загадывать на будущее и строить планы. Я думаю только одно, что Машенькина душа сама ищет выхода и сама найдет его, а наше дело – дело её друзей – не направлять её (п‹отому› ч‹то› одна она правильнее всего может найти свой путь, – не нам навязывать ей свои направления), а всеми силами помогать ей итти по тому пути, который она сама себе наметит.
Я много думала о Машенькином желании быть около Любови Алекс‹андровны›, «потому что я там буду нужна», очень меня страшит Судак, страстно хотелось бы, чтобы она начала дело своей новой жизни (п‹отому› ч‹то›, очевидно, так она смотрит на свой приезд к Люб‹ови› Алекс‹андровне›) не в Судаке, а в новом месте. Но я думаю, что если Бог даст Машенька совершенно выздоровеет и останется при тех же мыслях относительно Любови Алекс‹андровны›, нам ей отнюдь препятствовать в этом не надо.
Во всяком случае, покамест, очередной нашей задачей является продержать её в лечебнице вплоть до полного её исцеления, как бы долго ни длилась её болезнь. (Врач говорит: «поправится», но никакого срока не намечает!) Очень болезненно относится Машенька к денежному вопросу. От больных она узнала, что содержание в лечебнице стоит 150 руб. в месяц, и не верит, что её устроили туда даром. «Кто за меня платит?» – этот вопрос она предлагает всем и очень им мучается.
4-го у неё была её сестра Надежда и Машенька встретила её очень мрачно. У неё опять приступ тоски; весьма возможно, что это в связи с менструациями. В эту безумную ночь, когда она заболела у меня (с 7-го на 8-ое января) у неё тоже начались менструации.
В воскресенье 8-го февр‹аля› к ней поедет Ольга Николаевна. Женечка, тогда она тебе напишет сама подробно об этом свидании [157] .
Для меня с того дня, как заболела Машенька, кончилась вся жизнь. Я живу, действую, говорю с людьми только постольку, поскольку это касается Машеньки. Состояние у меня крайне напряженное; так все во мне натянуто, что думаю – достаточно какого-нибудь толчка, испуга, чтобы я окончательно свихнулась. Работать совершенно не могу. Глушу себя бромом с кодеином. Были у меня очень страшные мысли и в связи с этим ночные кошмары (об этом при встрече), но Ольга Николаевна объяснила мне их причину и, очевидно, правильно, п‹отому› ч‹то› я с тех пор в этом отношении успокоилась. Вот если бы Машеньку доктор смог бы так проанализировать, как меня Ольга Николаевна, она, м‹ожст› б‹ыть›, тоже сразу выздоровела.
[157] Письмо (от 9 февраля 1925 г.) сохранилось в архиве Герцыков; приводим фрагмент его, как взгляд на ту же ситуацию с другой стороны:
‹…› Врач дает полную надежду на выздоровление и считает повторное заболевание маловероятным. Соне разрешено свидание с Люд‹милой› Влад‹имировной› и оно должно состояться, если все будет благополучно, на этой неделе. Что касается Сони, то её состояние очень тревожит меня: заболевание Люд‹милы› Влад‹имировны›, по её собственным словам, явилось величайшим горем в её жизни, и никакое улучшение не успокаивает её, она находится все время в исключительно напряженном и тревожном состоянии. Она ищет для Милочки какого-нибудь исхода, хочет получше устроить её дальнейшую жизнь и чувствует себя во многих отношениях совершенно бессильной: для её деятельной любви это страшно тяжело. А главное горе в том, что Соня растрачивает все силы, уже растратила их и нигде не черпает новых сил. её личная жизнь складывается исключительно трудно, но она сейчас ничего не хочет делать для себя, не может думать о себе, считается исключительно с другими, а с нею никто не считается, хотя она в этом нуждается не меньше, чем Милочка. К сожалению, дорогая Евгения Казимировна, относительно Сони не могу Вас ничем успокоить. Не покидайте её в своих мыслях. Буду писать вам по возможности часто.
Сонин друг О.Цубербиллер.