Воспоминания
Шрифт:
28/15 июля 1923.
Дорогой, любимый друг. Я до слез огорчена была, узнав из последнего письма твоего (вложенного в письмо Ни), что ты не получила большое письмо моё с пасхальным поздравлением. Писала его с особенным чувством, многое сказала там… Не помню только, послала ли заказным… Письмо было в три листа. Главная тема: в земном плане не должно быть смешений. Истина – одна, и её нужно охранять от подмен, от мути… Мы живем в опасное, грозное время, когда нужна особенная четкость, ясность пути и осуществлений. Сказать все в любви Христовой здесь в земном плане – нельзя. Это мы скажем – там. Здесь же каждый из нас несет ответственность за тот путь, каким он идет к Христу и ведет других за собой. Здесь – мы путники, а там – будем в доме Отца нашего. Важно не только идти ко Христу, но идти тем путем, какой Он указал, чтобы оградить нас от подмен и смешений. Отсюда – нетерпимость… Опасность терпимости больше, чем нетерпимости. Мы должны быть нетерпимыми к греху, ко лжи, к подменам, но терпимыми к людям, их слабости, их неведению, ошибкам… Вот тема письма в общих чертах… Теперь скажу тебе, дружок, о нашей новой жизни. Две недели тому назад мы приехали к морю, в небольшое местечко Prerow, в 6-ти ч. от Берлина. Здесь хорошо, если б не такая осенняя погода. Лес большой, поля… Что-то напоминающее Россию… Живем в 3 ком‹натах›, обедать ходим довольно далеко. Не хотели заводить хозяйство, чтобы дать отдых Жене. Вслед за нами сюда приехали Зайцевы [112] , Муратовы [113] . На днях приедет Мария Моисеевна, с которой я всю зиму виделась. Она поглощена лечением больных, по-прежнему горит духовно и, к удивленью моему, выносит мою узость и нетерпимость терпеливо и даже с интересом прислушивается. Всегда расспрашивает о всех вас и особенно о Любе [114] … Собиралась написать ей… Я уже вошла в ритм деревенской жизни, но лишена церкви. В последний месяц в Берлине мы жили в пансионе как раз против санатория, где есть капелла сестер Vincente Paul. Я ежедневно бывала там, прикасалась к жизни их, вознесенной над миром этим. Это давало так много света и радости. Теперь впереди ждет меня, быть может, ещё большая: поездка осенью в Рим. Ни получил приглашение (и кое-кто другой) читать курс лекций
[112] Зайцевы – семья писателя Бориса Константиновича Зайцева (1881 – 1972).
[113] Муратовы – семья Павла Павловича Муратова (1881 – 1950), писателя и искусствоведа, с которым Е. К. Герцык была хорошо знакома. О нем см.: Зайцев Б. П. П. Муратов. – “Русская мысль”, 1951, № 307, 3 января; Зайцев Б. Дни. Москва – Париж, 1995, стр. 172 – 180.
[114] Люба – Любовь Александровна Герцык (урожд. Жуковская; 1890 – 1943), жена брата Е. К. Герцык, тяжело болевшая более двадцати лет, уходу за которой посвятила свою жизнь Е. К. Герцык.
[115] Поездка в Италию группы русских писателей состоялась по приглашению Института Восточной Европы, организованному профессором Ло Гатто, осенью 1923 года. “В 23-м году П. П. ‹Муратов› устроил через Lo Gatto серию чтений в Риме, где и сам выступал, и я, и Бердяев, Осоргин, Вышеславцев” (Зайцев Б. Дни, стр. 177 – 178).
[116] Е. К. Герцык встречалась в Риме с Бердяевыми зимой 1912 года (см. об этом: Е. Герцык, “Воспоминания”).
[117] “София”. Кн. 1. Берлин, 1923. Вышла единственная книга альманаха.
На днях пишу Аде, давно хотелось… От Веры Ст‹епановны› часто получаю, а Ни от Вадима [118] . Она, видимо, тоскует без общения с близкими по духу… Ну, дружок, обниму тебя с нежной любовью, покрещу, предам хранению Пресвятой Матери Нашей, поцелую много раз и пойду на почту послать заказным. Авось дойдет и обрадует тебя весть моя.
Твой друг Лидия.
Адрес (до сентября): Prerow (in Pommern) Pension Hanemann.
С сентября: Berlin W, Mogdeburger Strasse, 20. Ни, мама и Женя много раз целуют. Всем твоим большой привет.
[118] Вадим – Вадим Павлович Гриневич, сын В. С. Гриневич. Его письма к Н. А. Бердяеву находятся в архиве Бердяева (РГАЛИ, фонд 1496, оп. 1, № 439).
29 декабря. 1923. ‹Берлин.›
Друг дорогой! В эти рождественские дни с особой нежностью обращаюсь к тебе, ищу созвучия душ наших… С горячей лаской обнимаю тебя, поздравляя и с днем Святой твоей, и с Праздником Великим… Ты, знаю, давно с нетерпением и тревогой ждешь вести, и я очень виновата… обещала по возвращении из Рима тотчас же написать, а вот только теперь исполняю обещание и желание свое… Начну с Италии… На этот раз видела её в необычном одеянии фашизма… Увы! наряд этот так не идет ей… Мы приехали в разгар фашистских празднеств и были оглушены шумом, суетой… Если ты бывала на карнавалах, то нечто подобное, но в военном стиле происходило на тихих улицах Флоренции, на строгих площадях Рима… Тот Рим, кот‹орый› мы так любим, на время как бы отошел в сторону, брезгливо сторонясь чуждого ему духа… И я с жадностью искала его там, ведь он вечен. Но признаюсь, так мешала эта атмосфера, что, как дурной запах, всюду проникала, все отравляла… Были сильные впечатления от службы на гробнице Св. Петра, от служб в доминиканском монастыре, где мощи Св. Екатерины Сиенской, от посещения мощей Св. Магдалины де Пацци (мощи видела я впервые в жизни), от службы монахинь «Adoratrices du St. Sacrement»*. Часто видела о. Владимира и нашла его очень просветленным, светящимся изнутри. Пребывание в Риме уводит его все более и более на Восток, и в беседах с Ни он более был с ним, чем со мной… Нет во мне духа восточного… Все более и более чувствую себя и вне Востока, и вне Запада, в какой-то полноте Христовой, ибо в Нем – Запад, Восток, Север и Юг… Понятно ли тебе и близко ли? Итоги Рима и Италии – жажда уйти в тишину, в себя, в свое… И потому возвращение в бедный, голодный Берлин не было трудным, а скорее манило. Там кроме общего шума было много людей, обедов, вечеров. Итальянцы так мило, по-детски ласково и просто принимали, угощали, слушали… Чувствовали мы, что есть у нас друзья, что это не официально, а подлинно. Но знаешь: отвыкла я от жизни легкой, опьяненной солнцем, цветами. Годы страданий приучили или скорее научили сверху вниз смотреть на праздники жизни. Здесь, в Берлине, чувствую себя дома, потому что и здесь жизнь – не праздник. Сейчас Берлин завален снегом… Ездят на санях, звенят бубенчики, и так чудится Россия, которой нет.
А вокруг меня много русских больных, измученных душ… И так радостно мне чувствовать в себе возрастающую любовь к душам этим, огненное желание дать им все, что могу, от духа своего. За последнее время встречи все учащаются, и порой устаю от несения в себе другого (ведь души носишь в себе, если отдаешься им). Но это хорошо, это возрастание в любви, это дает такой радостный свет и покой! Друг дорогой! Я до сих пор не сказала тебе о двух важных вещах из писем твоих. Первое – это о Богоматери. Ты скорбишь об умалении чувства к Ней, о некоем оскудении почитания Ея. Я много думала об этом и вот что хочу сказать. Чем выше в горы, тем воздух суше и холоднее. Так и в жизни духовной… Бояться этого не нужно. Таков путь наш. От чувственного к сверхчувственному, от души – к духу. Так сама Мать ведет нас к Сыну… А второе, что мучит тебя (ты знаешь, что именно), – это тот Крест, кот‹орый› ниспослан тебе, это подвиг твой, искупающий все прошлое твое, Будь это с любовью в тебе – не было бы и подвига, а нести его без любви к тому, ‹кто› с ним связан, – это и есть подвиг Креста твоего. Так внутренно открывается мне он. Не знаю, как ты примешь, как отзовешься на это? Как много ещё могла бы сказать, но вот уж 11 ч., пора кончать. Горячо обнимаю тебя, родная. Нежный привет тебе от всех наших. Передай от меня всем твоим поздравления. Аде напишу скоро. Где Валерия [119] ? Как её глаза? Остаешься ли в Крыму? Или где будете? У нас все благополучно. Квартира хорошая, уютная. У меня своя комната, диван, где ты могла бы так вкусно лежать под шубой и без конца беседовать со мной… Увы! А вдруг это сбудется. Вот чего желаю и требую у Нового года! Пока же поручаю тебя Пресвятой Матери нашей и всегда молитвенно с тобой. Твоя Лидия. Пишешь ли? И что? Что читаешь? Получила ли мои открытки из Италии?
[119] Валерия – Валерия Дмитриевна Жуковская (урожд. Богданович; 1860 – 1937), мать Л. А. Герцык, вступившая в католическую общину вместе с Бердяевой.
‹1924. Париж.›
Наконец-то весть от тебя, дорогой, любимый друг мой! Ты укоряешь меня в молчании, но пойми же, что все эти месяцы я не знала, где ты, куда писать? То письмо твое, где ты пишешь, что в Москву не едешь, – не дошло. И вот я уверена была, что тебя в Судаке нет, а куда писать в Москву, не знала. Адрес на Мерзляковском [120] забыла. И вот ждала и ждала, теряясь в догадках… За это время новая перемена в странническом житии нашем. Мы – во Франции! [121] Переезд подготовлялся всю зиму, но до последней недели не знали, едем ли. Жаль покидать Берлин, где за последнее время образовались дружеские связи, общение, хорошая духовная атмосфера вокруг нас. Но… видно, не суждено нам “оседать”… И вот – Париж! Встретил он нас жарой, гулом, ревом автомобилей (извозчиков с изящными каретами уже нет, увы!), смрадом… После провинциального, чистого и тихого Берлина показался Вавилоном… Мы не выдержали и сбежали, воспользовавшись приглашением знакомой семьи, на виллу под Париж, где и жили почти 1,5 мес… К морю, т. е. к океану, увы! поехать не удалось – все было переполнено и дорого… После опыта жизни в Париже решили поселиться в предместии. Нам повезло: нашли очень уютную виллу в 4 к‹омнаты› с садом в Clamart. Сообщение очень удобное. От нас до центра Парижа на трамвае или по ж. д. всего 0,5 часа. Чудный воздух, тишина, дом тонет в зелени. Пока ещё жизнь не вошла в обычную колею. Париж пуст… Сезон начнется лишь в конце октября. С лекциями, собраниями, встречами… Здесь же в Clamart’e живут кое-какие знакомые и есть даже церковь домовая православная… Маме будет здесь очень хорошо! При доме есть даже сад фруктовый и огородик, где она может копаться. Вот тебе, дружок мой, внешняя сторона жизни нашей. Внутренняя же моя идет по линии все большего углубления и вместе с тем большей простоты. Последний месяц, живя в деревне, провела очень созерцательно. Много читала по мистике… Здесь в этом отношении такое богатство! Глаза разбегаются, не знаешь, что брать… Что касается духовного общения, то пока я здесь в полном одиночестве. В Париже есть приход русских католиков, но я ещё не успела завязать с ним отношений. Хожу в старинную церковь здесь XII века и в католический женский монастырь, где так хорошо, так светло! О бывшем моем приходе ничего не знаю. Если что знаешь – напиши. О тебе так часто задумываюсь. Так часто бываю около тебя и ежедневно молюсь о тебе и твоих. Так обрадована тем, что ты сейчас поправилась, бодра духом и телом. Какая ты у меня умница, какой молодец! Я всегда верила в силу духа твоего, но эти годы все же были слишком суровыми и могли сломить даже сильных… Как бы хотела побыть с тобой, поговорить. Помнишь? Так, как в лесу барвихинском? [122] О внутренних событиях писать так трудно или не умею… Но так жадно хочу узнать о тебе, о пути твоем. Куда идешь? Что видишь вдали? Или стоишь и ждешь знака? О! Эти бесконечные пространства, отделяющие нас теперь! Иногда с такой
[120] В Москве по адресу: Мерзляковский пер., д. 16, кв. 29, жила В. Д. Жуковская вместе с другой своей дочерью. Е. К. Герцык иногда пользовалась этим адресом для получения корреспонденции из-за границы.
[121] Бердяевы переехали во Францию летом 1924 года, поселившись в пригороде Парижа Кламаре.
[122] Последнее лето в России Бердяевы провели на даче в Барвихе, где у них гостила Е. К. Герцык и где было получено известие о высылке (см.: Е. Герцык, “Воспоминания”).
2 января 1925/20 декабря 1924.
Любимый, дорогой друг – сестра! Не удивляйся, если письмо это получишь позже Праздников. Мы до сих пор были уверены, что у вас по-старому все идет, и только сегодня из газет узнали, что праздники были по новому стилю [123] . Вот почему все наши поздравления на родину придут так не вовремя. А здешняя православная церковь живёт по старому стилю. Ничего не разберешь! Это – предисловие, а теперь дай обнять тебя с нежностью тем большей, чем дальше ты от меня. Дай посмотреть в глаза и увидеть в них то, что мне так дорого в тебе, – духовное горение твое, вечную неутоленность духа твоего. Из письма твоего последнего слышу, как жаждет он выси горней, с какой тоской припадает к долу… Но, родной мой, таков путь восхождения: шаг вперед искупается мукой недвижности, пустынности. О, как стыдно мне сейчас перед тобой! Я только что вернулась из церкви (Vкpres [124] ). Ты знаешь: от счастья, переполнявшего всю меня, я не могла молиться! Но если б ты знала, какой ценой куплено это счастье! Два месяца муки. Родная, будь ты здесь – ты знала бы все. Ты единственная, которой могла бы я сказать все до конца. И это потому, что ты бы все поняла так, как понимаю и я. Верю, что раньше или позже – узнаешь. Верю в нашу встречу несмотря ни на что. А пока знай только, что Лидия твоя не знает, как и чем возблагодарить Бога и Пречистую Мать Его за безмерную милость, ниспосланную ей на пути ея…
[123] В 1924 году на новый стиль перешла Константинопольская Патриаршая Церковь. Бердяева ошибочно полагала, что этому последовала и Русская Православная Церковь.
[124] Vкpres – католическая служба.
Как много нужно сказать! Ты любишь детали… Ну вот… Представь себе: живем мы в небольшой уютной вилле, довольно уединенно. Пока ещё бывают лишь поодиночке, по два, по три… Но с будущей недели хотим собирать для бесед (вроде московских) [125] . Конечно, не больше 10 человек, т. к. квартира не московская… Я веду жизнь полумонашескую. В Церкви почти каждый день, частое причастье, исповедь. Бог послал мне здесь духовника, кот‹орый› дает мне очень много, ведет дальше. Это – польский священник – мистик, философ, работающий в Nationale Bibliotheque над философ‹cкой› книгой. Он говорит по-русски. Я узнала его благодаря жене покойного Leon Bloy [126] . Она – его духовная дочь. С ней мы дружны; она – большое, мудрое дитя… О. Августин [127] – весь горение… Соединение силы с тонкостью и нежностью души. Эти два человека много дают мне. Есть ещё новые связи, но тем даю больше я, я для них – духовное питание. Недавно был здесь проездом из Англии о. Сергий [128] … Он показался мне каким-то напряженным и духовно скованным. Это впечатление и других. Мне с ним душно было. Ожидала другого. Что читаю? Все эти месяцы жила с Leon Bloy. Теперь почти все перечитала и взялась за Ruysbrock’a [129] . Но о. Августин находит большие пробелы в моем литургическом образовании. Дает мне в этой области много интересного… От о. Владимира получаю вести. Ждала его приезда к Празднику, но, видимо, он не приедет. Судьба моих сестер меня не тревожит [130] ; они жаждали подвига и удостоились его. Им можно лишь завидовать. Говорю это, т. к. знаю, как они принимают крест царственного пути своего. Родной мой! Как ты недостаешь мне! Как нужна мне особенно теперь нежная, чуткая, трепетная душа твоя! Как мучит меня твое одиночество, твоя оторванность от всего самого дорогого тебе! Но верь, только страданием восходим мы к блаженству. Эти два года пустынножитничества моего в Берлине выстрадали мне то, от чего теперь так безмерно счастлива я!… Поручаю тебя Пречистой Матери нашей, Покрову Ея белому. Она – путь наш к Нему, к Небу, к блаженству запредельному. Горячо, нежно, любовно обнимаю, крещу. Твоя здесь и там Лидия. От всех моих всем твоим сердечный привет и поздравления. Журналы пришлем непременно. О. Сергий восхвалял Адю. Я ей напишу. Одно из писем моих, очевидно, пропало.
[125] По субботам в доме Бердяевых в Кламаре проходили интерконфессиональные собрания, а по воскресеньям с 1928 года – традиционные чаепития, как некогда в Москве и Берлине (см.: “Дневники Л. Ю. Бердяевой”. – “Знамя”, 1995, № 10, стр. 140 – 167).
[126] Leon Bloy – Леон Блуа (наст. имя Мари Жозеф Каэн Маршнуар; 1846 – 1917), французский писатель, критик, теоретик символизма и неоромантизма.
[127] О. Августин Якубисик (1884 – 1945) – польский философ. С 1920 года жил во Франции. Католический священник в церкви Сен-Медар в Париже, духовник Бердяевой. Сотрудничал в журнале “Путь”.
[128] О. Сергий – Сергей Николаевич Булгаков (1871 – 1944), русский философ.
[129] Ruysbrock – Рейсбрук Ян ван (1293 – 1381), фламандский писатель и теолог. Основные сочинения – трактаты “Красота духовного брака” и “Зеркало вечного блаженства” (1359) – отмечены чертами пантеизма.
[130] Речь идет о судьбах монахинь из католической общины в Москве. С 12 по 16 ноября 1923 года в Москве была арестована группа русских католиков: три священнослужителя и десять сестер-монахинь; в марте 1924 года – ещё тринадцать сестер. В мае 1924 года А. И. Абрикосова приговорена к 10-ти годам тюремного заключения, остальные – на ссылку от 3-х до 5-ти лет. Общее настроение соединенных перед этапом в пересыльной камере сестер передают слова А. И. Абрикосовой, записанные одной из них: “Вероятно, каждая из вас, возлюбив Господа и следуя за Ним, не раз в душе просила Христа дать ей возможность соучаствовать в Его страданиях. Так вот, этот момент теперь наступил. Теперь осуществляется ваше желание страдать ради Него” (Осипова И. И. “В язвах своих сокрой меня…”. Гонения на Католическую Церковь в СССР. По материалам следственных и лагерных дел. М., 1996).
24 июля ‹1925.› [131]
Друг любимый, в эти дни скорби твоей так близка ты мне, так хотела бы окружить тебя лаской и заботой! Не верю в пространство, не верю во время, разделяющие нас. Знаю, что все это химера греховная. Но пока мы здесь, химера эта – тяжка. Наша Адя уже не знает её. Она, легкая и светлая, издалека видит нас, хочет сказать многое, многое нам недоступное и непонятное, но химера отделяет и её от нас, и лишь молитвы наши и ея сливают нас, уничтожая все преграды… Вот что хочу сказать прежде всего. А теперь буду просить тебя, родная, когда сможешь, скажи мне все о последних днях нашей Ади… Последние строки ея ко мне звучали такой лаской, и мне так больно, что не успела ответить на слова ея. Утешаю себя тем, что она и без слов моих знала, как мы близки несмотря на все годы разлуки… Я молюсь о ней всегда и всегда молилась – вот эта связь, и она чувствовала её, как чувствуешь, знаю, и ты и все, о ком молитва моя ежедневная… Я пишу тебе с берегов океана, куда приехала на неделю раньше, чем Ни и сестра. Здесь будем август и 1/2 сентября. Не писала тебе так давно, т. к. не знала, где ты, и была уверена, что письмо до тебя не дойдет… Как хорошо, что Адя ушла из своего дома, а не из чужого Симферополя… [132] Но для тебя какая пустота будет в этом ея доме!… Я знаю твое отношение к смерти, твое радостное приятие тайны ея, но разлука ранит больно, больно, дитя мое, и потому в эти дни я так хотела бы не отходить от тебя… Вот что: ежедневно в 12 ч. я читаю Angelus [133] . Читай вместе со мной, и мы будем в минуты эти вместе, мы сольемся в молитве. Посылаю тебе… Здесь мне хорошо. Церковь старая и великий океан, тишина и уединение… Господь слишком милостив ко мне. Дает мне так незаслуженно много! Эта зима была для меня одним из этапов духовных пути моего… Но об этом писать, друг любимый, – слов нет. Скажу одно: все больше и больше чувствую Руку, ведущую меня куда и как нужно… Да будет Воля Твоя! С бесконечной нежностью обнимаю тебя, сестра и друг любимый! Да хранит тебя Св. Сердце, раненное любовью. Твоя Лидия. Привет всем твоим. Ни писал тебе на днях большое письмо, но боюсь, что оно не дойдет. Он не знал о перемене тарифа на марки и мало наклеил. Знай, что он писал много, и очень жаль, если не получишь.
[131] Письмо написано на известие о смерти А. К. Жуковской-Герцык, умершей в Судаке в июне 1925 года.
[132] Последние годы А. К. Жуковская-Герцык жила в Симферополе, приезжая на лето в Судак к родным.
[133] Angelus – католическая молитва, которая повторяется три раза в день.
София Парнок, переписка с Е.К. Герцык
Источник De Visu. 1994. №5/6
София Парнок (по рождению София Яковлевна Парнох, 1885-1933) – русский поэт эпохи Серебряного века и советского времени, литературный критик (печаталась под псевдонимом Андрей Полянин), переводчик и либреттист.
Начав литературную деятельность в 1906 году, С. Парнок до конца своих дней сохранила своеобразие поэтического стиля. Она первая в русской поэзии воспевала сафическую любовь. Её лирическая героиня – женщина, свободно и откровенно выражающая свои чувства, живущая миром собственной души. её стихи они передают ход раздумий на протяжении всей жизни, историю её любви и духовного роста.
Творчество русской «Сафо с улицы Тверская-Ямская» не вписывалось ни в эстетические нормы дореволюционной литературы, ни в рамки коммунистической морали. И, несмотря на то, что её вклад в русскую поэзию ХХ века был поистине единственным в своем роде, её имя долгое время было неизвестно широкой публике и практически всеми забыто. И до настоящего времени наиболее известным фактом её биографии остаются её отношения с Мариной Цветаевой в 1914-16 гг.
При жизни опубликовано пять сборников: «Стихотворения» (1916), «Розы Пиерии» (1922), «Лоза» (1923), «Музыка» (1926), «Вполголоса» (1928) и значительное количество критических статей. Опера А.А. Спендиарова на либретто С.Парнок «Алмаст» впервые поставлена в Большом театре в 1930 г. и имела большой успех.