Воспоминания
Шрифт:
— Когда ваша свадьба, Севский? — спросил он.
— Не знаю, — отвечал молодой человек, неподвижно уставивши глаза в пол.
— Вероятно, назначение дня зависит от вас, Варвара Андреевна, — обратился Званинцев к матери, — пожалуйста, поторопитесь, чем скорее, тем лучше; Дмитрий Николаевич до свадьбы не способен ничего делать, а место помощника Воловского не может долго быть вакантно… Он мне это сам говорил.
— Когда же? — дрожащим голосом спросила Варвара Андреевна, не смея поднять глаз.
— Не знаю, когда хотите, — спокойно отвечал Званинцев.
—
— Ровно через неделю? у нас сегодня вторник, кажется? — обратился Званинцев к молодому человеку.
Дмитрий молчал.
Варвара Андреевна вышла из гостиной.
Севский быстро поднял глаза на Званинцева.
— Иван Александрович, — сказал он, подавляя неприятное впечатление, которое всегда испытывал от его взгляда, — научите меня, что мне делать?
Званинцев улыбнулся.
— Вы знаете, мой милый, я никогда не даю советов, — сказал он холодно.
— Боже мой, боже мой — что ждет меня в будущем? — с отчаянием говорил про себя молодой человек, ходя по комнате.
— Что же? вы хотели жениться на Лидии, вы на ней женитесь, — полунасмешливо начал Званинцев.
— Иван Александрович, — прервал его Севский, подходя к нему и взявши его руку, — сжальтесь надо мною… но что я говорю вам? к чему я говорю это вам, — продолжал он с отчаянием, — у вас нет сердца… или нет, нет, простите меня, я не знаю сам, что я говорю, вы мне сделали так много добра.
— Не я — обстоятельства.
— Ну, положим, положим так даже: вы не хотите моей благодарности, вам она оскорбительна… Но сжальтесь надо мною, что я должен делать?
— Ничего, кроме того, что вы можете.
Лицо Званинцева было спокойно, как облик сфинкса, — тщетно искали бы вы на нем хотя тени человеческого сочувствия.
Севский отступил с невольным ужасом и сел на кресла мрачный, бледный, как преступник, которому прочли приговор.
— Да, — сказал он наконец сухим, горячим тоном, — да, я знаю, что унизился до того, чтобы быть вам обязанным, что вы играли мной как ребенком.
— Я? — холодно прервал Званинцев, отряхивая сигару.
— Вы или обстоятельства, не все ли мне равно?.. Я уже подлец, довольно этого, — я ненавижу их, ненавижу вас… чего еще вам надобно?.. чтобы я был палачом?..
— Слушайте же, — тихо начал Званинцев, устремивши на него грозный, зловещий взгляд, — слушайте же, безумный, вы еще не все знаете, вы еще и не воображаете всех мук и пыток, которые ждут вас в будущем, вы еще не хотите верить, что каждое утро будет вам отравлено, что каждый вечер вы будете терзаться пыткой…
— О! — простонал молодой человек, сжимая голову руками.
— Вы забыли, что любовь не любовь, если она разделена, — продолжал Званинцев, — больше еще, вы забыли, что любовь делает свободного человека рабом, который повсюду волочит за собою свою цепь… вы забыли это все, — а я это знал и знаю.
— И что же?
— Всякому дано действовать по силам. Я отрекся действовать, — я предоставляю людей их собственному произволу. Чему устоять — то устоит, чему погибнуть — то погибнет.
И, взявши шляпу, Званинцев тихо вышел из комнаты…
. . . . . . . . . .
Пойдемте теперь со мною, читатель,
В этом домике жил Александр Иваныч Брага, приятель Севского, тот самый Александр Иванович, вследствие слов которого автор этого рассказа когда-то познакомился с Виталиным, о чем в свое время и в своем месте рассказывал своим читателям.
Комната, в которой жил Александр Иванович, была пуста и мала; все в ней дышало каким-то вечным приготовлением к путешествию, в ней не было ничего, кроме кушетки, стола подле нее и чемодана, который валялся в углу. Над кушеткою висела пара пистолетов; сам Александр Иваныч лежал на кушетке, в ермолке, прекрасно вышитой серебром по бархату, которой он не покидал никогда дома. Эта ермолка да чубук с бисерным чехлом пользовались особенной его привязанностью, хотя ермолка порядочно уже поистаскалась, а из чубука Александр Иваныч никогда не курил, предпочитая трубке сигару. Было ли это воспоминание о какой-нибудь хорошенькой кузине или подарок бедной обольщенной невинности — и когда и как подарены были, этот чехол и эта ермолка? в светлый ли праздник, вместе с поцелуем свежего, розовенького ротика, за семейным ли самоваром, с первой чашкой чаю, налитого миленькой девочкой с заспанными глазками, в день ли ангела, при страстной записке с орфографическими ошибками? Дело в том только, что чехол и ермолка были драгоценностями для моего приятеля, они с ним не расставались давно уже, с турецкого похода, в котором он служил волонтером и для которого он в первый раз покинул кров родимого украинского хутора. Зачем он его покинул? зачем не дал он овладеть собою лени и беспечности южного человека?
Александр Иванович лежал и читал, в десятый раз, кажется, письмо знакомого гвардейского офицера, делая карандашом на довольно широких полях почтового листка в четвертку остроумные замечания, вроде следующего, по поводу упоминания в письме херсонского трактира: «Херсонский, — отметил Александр Иваныч, — трактир вовсе не дурной — бильярт только крив немного», потом по поводу слова спустил— хотел было спросить: «в коротенькую?» но, увидавши, что слово «спустил» было употреблено в другом отношении, только презрительно улыбнулся. Углубившись в чтение интересного письма, он и не видал, как отворилась дверь и как вошел к нему Севский.
— Здравствуйте, Александр Иваныч, — сказал ему молодой человек, — я вас насилу нашел.
— А, Дмитрий Николаич! Добро пожаловать! — весело приветствовал его Брага, спуская ноги с кушетки и приглашая Севского садиться… — Что это с вами, мой милый, вы так бледны, — продолжал он, смотря пристально на молодого человека, — уж не нужен ли я?
— Да, да, мой добрый друг, вы мне нужны, очень нужны, — отвечал с жаром Севский, крепко пожимая его руку.