Воспоминания
Шрифт:
Далее, наша дорога представляла довольно разнообразные виды, лески, горы, речки, поляны, покрытые гранатовыми кустами, усыпанными как кровь красными цветами. Мы ехали спокойно, без особенных препятствий и приключений. Только напоследок, трудный переезд на буйволах, по чрезвычайно дурной дороге от селения Ах-су крайне утомил нас. На четвертый день мы приехали в Шемаху. Город Шемаха не похож ни на европейский, ни на азиатский город, а представляет какую-то странную смесь, уподобляясь более обширной колонии. Воздух и вода в нем здоровые, но неудобств для жизни очень много. Улицы все косогорные и неровные. В верхней части находится слобода, состоящая из поселенных при городе молокан и скопцов из разных мест, занимающихся извозничеством и городскими промыслами. Некоторые из них построили себе порядочные дома. Впрочем, частые землетрясения, периодически разрушающие город, не позволяют ему обстроиться надлежащим образом. Это обстоятельство и послужило впоследствии причиною перевода губернского города из Шемахи в Баку.
Мне отвели порядочную квартиру во втором этаже довольно большего дома, где мы могли хорошо расположиться. В нижнем этаже этого же дома квартировал прокурор Дмитревский, наш знакомый по Пятигорску еще с 1888 года, умный, приятный человек, встретивший нас с самым дружеским радушием; он, вместе с женой своей, очень любезной дамой, составил для нас неожиданную находку в незнакомом месте. С первых же дней нашего прибытия мы узнали невеселую новость о приближавшейся сюда холере, которую ожидали со дня на день.
Пробыв с неделю в Шемахе для ревизии палаты государственных имуществ, и оставив там мое семейство, я отправился с бывшим тогда управляющим палатой, Федором Ефстафиевичем Коцебу, в Сальяны, на Божий промысел и в Ленкоранский уезд. Первую ночь по выезде мы провели в приготовленных для нас татарских кибитках и переночевали удобнее, нежели я предполагал. На второй день выехали в Ширванскую степь, где и обедали в открытой степи, на разостланном по земле ковре.
Божий промысел, лежащий при впадении реки Куры в Каспийское море, был и есть теперь центр и главный пункт казенных рыбных промыслов, находящихся на этом море при истоке в него реки Куры. Эти промыслы составляют главную и значительную оброчную статью Закавказского края. Природа в этих местах очень бедная, и климат считается нездоровым; но собственно поселение, называющееся «Божий Промысел», довольно хорошо устроено, похоже на небольшое местечко и народу там в период рыбной ловли всегда много. Тогда эта статья состояла в казенном управлении, должность управляющего занимал подполковник Александров, как обыкновенно в таких случаях, усердный хлебосол, ревностно старавшийся об угощении и приятном времяпровождении своих гостей: рыба, икра и шампанское предлагались в изобилии, но казне пользы от казенного управления — как и всегда — выходило маловато. Чистого дохода с этих промыслов в то время получалось только около ста тысяч рублей, и то с значительными недоимками; ныне же, при отдаче их в откупное содержание, получается дохода более трехсот тысяч ежегодно.
Оттуда я направился в Ленкоранский уезд. Главным предметом моего обозрения в уезде были русские поселения, состоящие из раскольников разных сект, частью ссыльных, а частью добровольно переселившихся из России. Старообрядцев между ними мало; большинство составляют молокане и иудействующие (русские евреи). Многие из них тогда уже устроились на жительство очень удовлетворительно, а наиболее трудолюбивые и промышленные достигли порядочного благосостояния и оказались даже полезны тем, что примером своего хозяйства распространили у соседних татар и армян некоторые неизвестные им до тех пор посевы, как, например, картофеля, льна и другие. Кроме того, ближайшие жители переняли у них устройство их русских повозок, гораздо более удобных и практичных, нежели местные, допотопные; переняли также лучший образ устройства и постройки домов. Странно, что в этом отношении русские переселенцы Закавказского края подействовали своим примером на соседних туземных поселян благотворнее, нежели немецкие колонисты. Может быть, это произошло потому, что у русских поселян соседи везде армяне и татары, а у немцев — грузины, которые едва ли не более самых упорных татар закоренели в своих старых предрассудках. Даже посевы картофеля размножились больше у армян и татар, нежели у грузин.
Осмотрев шесть деревень русских поселений, я проехал через Кизил-Агачь прямо к Каспийскому морю и берегом до рыбного промысла Кумбаши, где хорошо переночевал у опекуна Байкова. Виды по дороге встречались замечательно живописные. На другой день в Ленкорани я остановился у уездного начальника Панкратьева, неглупого, добродушного и очень оригинального человека.
Ленкорань, русский пограничный город, на рубеже России и границе Персии, бывшая столица Тальшинского ханства, имеет теперь наружность Кавказской казачьей станицы, лежит на самом берегу моря и окружена обширным болотным пространством. Русское население Ленкорани состоит из раскольников, отставных солдат, немногих чиновников и разных разночинцев, служащих и отставных, составляющих отдельный квартал от туземного населения. Достойны замечания низменность и бесплодное болото, простирающееся от Ленкорани верст на восемнадцать в длину и от двух до семи верст в ширину. Оно отделено от моря бугристым возвышением на расстоянии от полуверсты до четверти и менее. Осушить его посредством проведения каналов в море нельзя, потому что болото лежит ниже морского уровня. Но достигнуть этой цели было бы возможно проведением одного канала поперечного и нескольких продольных со стороны гор. Только для производства такой работы необходимо большое прибавление народонаселения и притом устойчивого, терпеливого и предприимчивого.
Я познакомился со всеми немногочисленными властями и почетнейшими мирзами города. Наиболее выдающийся из первых был комендант Дудинский. Несмотря на порядочное количество служебных дел и занятий, мне пришлось вести довольно рассеянную жизнь, но причине приглашений на обеды и вечера. За обедами меня угощали между прочим пилавом в померанцах, не дурным кушаньем, которого мне еще не случалось есть, и превосходной земляникой, которую я очень люблю; на вечерах — составлением мне партии в бостон и ужином, от которого я отказывался. Из разговоров, кроме деловых и официальных, самыми интересными показались мне рассказы о Ленкоранских тиграх и барсах, водящихся в достаточном числе в окрестных лесах, куда они забегают из Персии. На зверей устраиваются иногда охоты, не всегда счастливо оканчивающиеся для охотников. В иных домах держат маленьких тигрят, захваченных от убитых тигриц, и делают их совсем ручными; но, почти без исключения, эти приручения рано или поздно оканчиваются трагически для одной из сторон. У батальонного командира жил во дворе тигренок, сначала на свободе, а когда подрос — в клетке, и казался совсем смирный. Сын командира, мальчик лет восьми, подошел к клетке и начал дразнить тигра палочкой; в одно мгновение тигр просунул лапу между палками клетки, вцепился когтями в голову мальчика и сорвал с него череп. Случается, что домашние тигры долго выдерживают характер полнейшего приручения, но все же оканчивают печально, по недоверию людей к их кошачьей породе, при первом малейшем выражении их прирожденной натуры. Дочь Ленкоранского почтмейстера воспитывала у себя тигра, взятого крошечным детенышем на охоте от застреленной матери. Тигренок совершенно привык к дому, ел из рук, ходил свободно по комнатам, по двору, привязался ко всем домашним, играл с ними, ласкался, обожал свою хозяйку и спал у ней в спальне, возле ее кровати. Вообще, он никого не трогал и жил в доме на правах любимой комнатной собаки. Так прошло несколько лет. Зверек подрос, сделался большим тигром, продолжал держаться в своем благонравии без всякого нарушения оного, и, очень может быть, так прожил бы весь свой век, если-бы не подвернулся вздорный случай с глупой прачкою. Прачка на дворе развесила на веревках для просушки белье. Перед тем шел дождь, земля была грязная. Тигр подошел и из шалости захватил зубами конец простыни, свесившейся с веревки; простыня упала на мокрую землю и испачкалась. Прачка, в злости, подняла простыню и начала ею тигра бить. Тигр, в первый раз в жизни, ощетинился, оскалил зубы, глаза его налились кровью, заблистали, и он зарычал. Больше он ничего не сделал; но прачка перепугалась, подняла тревогу, все всполошились, почтмейстер счел эту вспышку гнева за опасный признак и порешил убить тигра потихоньку от своей дочери, что и исполнил в тот же день. Когда дочь почтмейстера узнала об убиении своего любимца, она была в отчаянии, плакала безутешно как о родном ребенке, и долго после того не могла успокоиться. Был также любопытный случай такого рода: верстах в двух от города, в лесу, находится мельница, где мелят муку и пекут хлебы для военного госпиталя. Каждое утро солдат отправляется на мельницу с мешком за хлебами и приносит их в госпиталь. Однажды солдатик, побывав на мельнице, возвращался, по обыкновению, с мешком наполненным хлебами за спиною, через лес в город, как вдруг увидел, в десяти шагах от себя, большого тигра, который стоял между деревьями возле дороги и прямо на него смотрел. Солдат оторопел, остановился; тигр стоял, не шевелясь, не трогаясь с места. Постояв немного и в недоумении что предпринять, солдат попробовал пойти; в то же мгновение тигр шагнул раза два к нему, и опять оба остановились. Солдат постоял несколько минут и решился снова двинуться вперед: но при первом его шаге и тигр быстро подвинулся к нему, и снова стали они, не сводя глаз один с другого. Солдат потерялся, и не зная, что делать, но чувствуя потребность что нибудь сделать, совершенно машинально достал из своего мешка один хлеб и бросил тигру. Вверь схватил хлеб, повернулся и убежал в лес. Солдат, сильно испуганный, благополучно возвратился в город. На другой день, он по-прежнему дошел до мельницы спокойно; но при возвращении, на том же самом месте, тигр уже ожидал его, и брошенный хлеб точно также выручил его. С тех пор эта история повторялась ежедневно более года: по дороге из города на мельницу тигр не показывался солдатам; на возвратном же пути с мельницы, на одном и том же месте, встреча с ним была неизбежна. Он стоял и ожидал и, получив свою порцию, убегал, не сделав никому никакого вреда. Все госпитальные солдаты это уже знали, привыкли к тигру и не боялись его нисколько, только заранее брали особый хлеб, который держали наготове для него. Кончилось тем, что составили охоту и бедного тигра убили, а многие из солдатиков, кормивших его, пожалели о нем. В одной из русских раскольничьих деревень, кажется, Астраханке, молокан пошел в баню на своем дворе мыться, забыв запереть дверь предбанника, и к нему неожиданно явился тигр, кинулся на него и подмял под себя. К счастью, жена молокана, находившаяся на дворе, заметила это вторжение незваного посетителя в их баню и, схватив топор, бросилась на выручку мужа. Сильными ударами топора, молоканка разрубила голову тигра, положив его на месте; а молокан, хотя крепко пораненный и помятый, остался жив. Храброй молоканке дали медаль за спасение жизни, что она вполне
Из Ленкорани мы с Коцебу и с Панкратьевым снова вернулись на промысел в Кубаши, где сели на пароход, шедший в Баку, и сделали на нем 240 верст пути в течение тринадцати часов.
Город Баку (теперь губернский), при приближении к нему со стороны моря, представляет довольно красивый вид, как азиатского города, с своими стенами, башнями и развалинами ханского дворца, коего древность постройки, остатки стен и резьба очень замечательны. И жаль, что все это приходит в разрушение и упадок.
В ожидании из Астрахани парохода, на котором должна была приехать моя дочь, я между делом принимал чиновников и граждан, осматривал присутственные места, нефтяной склад, крепость, развалины дворца, ходил на форштат, в садик, а в прекрасные лунные вечера гулял по берегу моря. 21 мая имел сердечное удовольствие встретить, наконец, дочь мою со всеми моими внуками. В тот же день после обеда, мы выехали все вместе в Шемаху и приездом нашим несказанно обрадовали и утешили скучавших там без нас, так долго находившихся с ними в разлуке, Елену Павловну и дочь мою Надежду. В Шемахе мы застали холеру в полном разгаре. Частые смертные случаи, увеличивавшиеся с каждым днем, чрезвычайно тревожили всех в городе, а наступившие уже сильные жары по общему мнению долженствовали содействовать развитию болезни. Я конечно, сильно беспокоился за мое семейство, особенно боялся чтобы не заболел кто из них на обратном пути, в дороге, без всяких средств помощи и удобств для сильного. По милости Божией чаша сия миновала нас; но вскоре по возвращении в Шемаху нас напугала Елена Павловна, внезапно прихворнувшая — не холерой, слава Богу, а приливом крови к голове и последовавшей затем лихорадкою, по счастью, не долго продолжавшейся. Приливы к голове начались у нее еще с 1842 года, после смерти старшей дочери Елены, и повторялись от времени до времени, не смотря на все старания и предупредительные меры врачей, дабы излечить ее от этих болезненных явлений, хотя скоро проходивших, но тем не менее угрожавших, при частых возвратах, серьезными последствиями.
Окончив мои дела в Шемахе, я отправился с семейством обратно в Тифлис, уж по другому направлению, чрез Нуху, Джаро-Белоканский округ и Сигнах. От жары и повсеместных на пути слухах о холере, быстро распространявшейся и усиливавшейся в некоторых татарских деревнях, дорога наша была очень утомительная и беспокойная. Замечательно, что не касаясь собственно никого из нас, холера как бы преследовала нас по пятам или, вернее сказать, ехала с нами. Почти на каждой станции мы спрашивали: «есть ли здесь холера?» Везде нам отвечали: «Бог миловал, еще никто не заболевал». Но не успевали перепрячь лошадей в экипажах, как поднималась тревога, и оказывалось, что уж кого нибудь схватило; казак, ямщик, баба, писарь, кто-либо из станционного персонала неизбежно заболевал. И так продолжалось все время нашего путешествия. На четвертый день я остановился в немецкой колонии Мариенфельд, где во главе принимавших меня колонистов находился и Зальцман, выехавший ко мне на встречу. Я провел там несколько дней по делам и в занятиях с колонистами, ездил осматривать новую водопроводную канаву на Караясской степи, также окрестности, сады, и только 15 июня мы добрались наконец до Тифлиса [89] .
89
На уведомление Андреем Михайловичем наместника о деловых результатах его поездки князь Воронцов отвечал следующим письмом:
«Турчидаг, 12 июля, 1847 года. Любезнейший Андрей Михайлович. Я имел удовольствие получить письмо Ваше от 19 июня и, приложенный при оном, рапорт о занятиях Ваших по ревизия Шемаханской палаты государственных имуществ и обозрению русских поселений, ей подведомственных. Спешу изъявить Вам истинную и совершенную мою признательность за отличное исполнение Вами сего поручения и за любопытные сведения, доставленные Вами. При том повторяю совершенное согласие мое на поездку Вашу на Боржомские и Абас-Туманские воды, в такое время, которое вы сами сочтете удобнейшим. Примите уверение и проч. Князь М. Воронцов».
Здесь, чрез несколько дней, мы были обрадованы сведением из Петербурга, что зять мой Юлий Федорович Витте, окончательно и формально переведен на службу в Закавказье, начальником хозяйственного отделения в канцелярии наместника, и потому начали надеяться, что дела его по сдаче должности и фермы не задержат надолго также и его присоединения к нам. До сих пор мы побаивались, чтобы граф Киселев, неохотно отпускавший его из своего министерства, не замедлил его перехода какими либо препятствиями или придирками. Теперь, когда мое семейство снова собралось вместе, с детьми и внуками, квартира наша оказалась недостаточно поместительна для всех, что и заставило нас перейти на другую, более просторную. Новая квартира в новом доме Сумбатова была не совсем удобна тем, что находилась почти за городом, в предместье на Вере, против кладбища, недалеко от спуска, где воздвигнут памятник на том месте, где в 1837 году опрокинулся экипаж покойного Государя Николая Павловича, при въезде его в Тифлис. По зато она вознаграждала своей обширностью, количеством комнат и даже великолепием отделки некоторых из них, большой овальною залою с хорами, фигурными окнами с разноцветными стеклами, и хорошим устройством всех домашних служб. Дом этот был построен в роде какой-то крепости с огромным двором и садиком посредине его, что тогда составляло исключительную редкость в Тифлисе, и считался одним из лучших зданий в городе. Когда Сумбатов его строил, многие удивлялись, что ему за охота тратить такие большие деньги на постройку дома за городом, но Сумбатов при этом хитро улыбался и в свою очередь удивлялся их недальновидности, утверждая с непоколебимой уверенностью, что через десять лет его загородный дом очутится в самом центре города. Он полагал, что город будет строиться по направлению к Вере, и тогда его надежда, разумеется, сбылась бы, но он горько ошибся в своем расчете: дальнейшие постройки перекинулись через Куру, к немецкой колонии [90] и на Авлабар, где и воздвигся в несколько лет огромный город, а дом Сумбатова как был, так и остался до сих нор за городом. Когда мы приехали в Тифлис, в сороковых годах, и много лет спустя, вся левая сторона за Курою теперь сплошь застроенная, была тогда мертвой, выгорелой пустыней весьма печального вида, и только посредине ее торчало несколько убогих саклей, нисколько не украшавших и не оживлявших Этой непривлекательной местности. На одной из возвышенностей ее, под названием Красной горки, обыкновенно на святой неделе устраиваются качели и праздничные гулянья, а немного правее, к армянскому Авлабарскому кладбищу, производятся смертные казни: расстреливают и вешают преступников; преимущественно вешают и по большей части не в одиночку, а двоих или троих враз — так по крайней мере было до сих пор — и оставляют тела на виселицах в продолжение всего последующего дня, для вящего примера и вразумления азиатского народонаселения, и снимают только ночью. Тогда высокие виселицы отчетливо виднеются на горке, выдающейся по склону горы, и висящие на них тела преступников (всегда разбойников и особенно зверских убийц), в длинных белых саванах, с опущенными головами и вытянувшимися внизу из-под савана ногами в сапогах, мерно и тихо покачиваются и повертываются направо и налево, но веянию ветерка, в виду у всего города. В такие дни (впрочем, довольно редкие) как-то не совсем ловко живется в Тифлисе. Хотя и при несомненном сознании и одобрении вполне заслуженной злодеями кары и совершенно справедливого действия правосудия, все-таки, пока эти белые болтаются на своих петлях, невольно что-то удручающее тяготеет на душе; а потому по прошествии ночи после казни, когда горка является в своем первобытном, натуральном образе, без вчерашних искусственных сооружений, то этот далеко не живописный образ вызывает успокоительное впечатление, дыхание делается как-то свободнее и легче, как будто устранился какой-то гнет, стеснявший грудь.
90
Ныне Михайловская улица.