Восстание в крепости
Шрифт:
Через минуту из-за поворота дороги выехал офицер на коне. За ним шел солдат: без ремня, в наручниках. Его сопровождали два вооруженных конвоира.
Офицер натянул поводья и остановил коня.
"Кажется, заметил нас, — подумал Гачаг Мухаммед, — или услышал что-то подозрительное".
Но сейчас же стало ясно, что офицер остановился только для того, чтобы закурить. Потом он обернулся к конвоирам, сказал им что-то и все двинулись дальше. Как ни в чем не бывало проследовали всадники мимо увитых плющом деревьев, за которыми скрывались
Но вот раздался пронзительный свист, и на офицера с конвоирами со всех сторон налетели люди Мухаммеда. Офицер не успел даже выхватить наган. Сильный удар в плечо выбил его из седла. Лошадь заржала, взвилась на дыбы, но подскочивший Гачаг Мухаммед удержал ее за поводья.
В одно мгновение Расул обезоружил лежавшего у обочины дороги офицера. Разоружены были и конвоиры.
Дружин не понимал, что происходит вокруг. Он стоял посреди дороги, недоуменно глядя на незнакомых ему людей.
Связав офицера и солдат, гачаги подошли к Дружину и стали разбивать топором замок на его наручниках. Им пришлось порядком потрудиться, пока стальные обручи не распались наконец.
Дружин с интересом разглядывал своих освободителей, заросших, бородатых людей в огромных папахах.
Гачаг Мухаммед подошел к Дружину и, положив руку на его плечо, улыбнулся: на темном щетинистом лице сверкнули белые зубы.
— Вот, друг, ты и свободен! — сказал он по-русски.
Оглядев старую, грязную одежду солдата и его изношенные сапоги, он сделал знак своим людям. Те принялись быстро раздевать офицера, сняли с него френч, галифе и аккуратные хромовые сапоги. Все это они передали Дружину, а рваную одежду и сапоги его положили возле офицера и знаками приказали ему облачиться в новое одеяние.
Наган офицера Мухаммед сунул себе в карман. У Расула на каждом плече висело по солдатской винтовке.
Дружину подвели офицерского коня.
Небо совсем посветлело. По склонам гор пронесся свежий ветерок. На вершинах вековых деревьев оживленно зашептались листочки.
Отряд гачагов тронулся в путь. Глухой топот конских копыт тонул в утренних звуках.
Глава третья
По городу разнесся слух: ночью на Балакендском шоссе неизвестные люди освободили арестованного матроса.
Известие потрясло пристава Кукиева. Он едва не задохнулся от негодования. Никто еще толком не знал, как освободили Дружина, а пристав уже собрал всех своих городовых и в гневе принялся отчитывать их:
— Остолопы! У вас из-под носа похитили арестованного, а вы ничего не знаете. Болваны! Толстобрюхие болтуны!
Никто из городовых не посмел сказать в оправдание: арестованный, мол, похищен не в городе, а на Балакендском шоссе. Спорить с начальником — это же неслыханная дерзость! Дисциплина, честь мундира из дешевого сукна с блестящими пуговицами запрещали городовому вступать в пререкания со старшими по чину.
Многие жители Закатал полагали, что заключенный Дружин был освобожден из-под
Словом, в городе еще долго рассказывали всякого рода небылицы по поводу похищения Дружина.
По приказу Кукиева городовые совали свои носы во все дворы, обыскивали каждую арбу с сеном, показавшуюся подозрительной, останавливали фаэтоны, подъезжающие к городу или выезжающие из него, допрашивали кучеров: "Не встречался ли кто подозрительный на дороге?" или: "Что говорят в районе Закатал о похищении арестованного солдата? Что тебе самому известно об этом?"
Но фаэтонщики, словно сговорившись, твердили в один голос:
— Ничего не видели. Не знаем.
"Нечего нам соваться в такие дела! — рассуждали осторожные возницы. — Зачем нам это? Солдат принадлежит правительству, пусть оно само и разыскивает его. Что нас-то впутывать в это дело?"
Стараясь напасть на след похищенного, городовые прибегали то к одной, то к другой мере, но все было напрасно.
Пристава Кукиева терзали страхи и опасения. Он боялся за свою судьбу, не сомневаясь, что похищение политического преступника вызовет гнев начальства.
"Не миновать бури, — размышлял он. — Все, к чему имеет отношение подполковник Добровольский, грозит мне бедой. На сей раз никакие оправдания не помогут".
Однако прошло два дня, а Добровольский не давал о себе знать. Кукиев недоумевал: почему подполковник до сих пор не потребовал его к себе? Обстоятельство это повергало Кукиева в трепет. "Наверное, Добровольский тайком принимает меры, вырабатывает свои планы. Упаси меня господь от его гнева!"
Он провел почти без сна две ночи, предаваясь грустным мыслям о своей карьере, над которой нависла явная угроза.
Что касается Тамары Даниловны, то она, вместо того чтобы утешать мужа, ежеминутно ворчала ка него:
— Опять на тебя напала меланхолия!.. Кошмар! Хандра твоя — верный признак близкой беды. Когда я вижу тебя в таком настроении, у меня опускаются руки. Что-то будет, что-то будет!
У Кукиева не было ни сил, ни желания отвечать жене. Он только махал рукой и терпеливо повторял ей:
— Успокойся, Тамара, пожалей свои нервы. Увидишь, все обойдется.
Это еще больше раздражало Тамару Даниловну.
— Он меня утешает! Можно подумать, я глупый ребенок! Сколько раз проверено: как только у тебя начинается меланхолия — в наш дом приходит беда. О, господи, как я страдаю!
Кукиев умолкал, чувствуя, что спор и пререкания с женой могут привести к очередному истерическому припадку, а это значит: к беде прибавится еще одна беда. Поэтому лучше помалкивать. Молчать, покориться и ждать веления судьбы.
Пристав предчувствовал, что ему не удастся спастись от когтей этого "бессердечного палача", — так он мысленно стал называть Добровольского в последние дни.