Восстание в крепости
Шрифт:
Глава вторая
Копыта коней звонко цокали по камням в пересохших руслах горных речушек.
Гачаг Мухаммед ехал впереди отряда. Скоро сухие русла перестали попадаться, начался подъем. Преодолев его, всадники вступили в густой лес, перерезанный надвое шоссейной дорогой. Подступавшие к ней с обеих сторон исполинские грабы сплетались наверху зелеными кронами.
Бледная, предрассветная луна еще не ушла за кромку леса, но на дороге было темно. Гачаги залегли с
Мухаммед, собираясь вздремнуть, лег на полянке чуть поодаль. Он лежал на спине. Терпкий запах лесной сырости щекотал его ноздри. Но сон не шел к нему.
Вдруг послышался голос одного из гачагов:
— Едут!
Мухаммед вскочил и, раздвигая кустарник, вышел к обочине. К нему подбежал Вели, лежавший в засаде у самого шоссе, и сообщил, что по дороге едет пустой фаэтон.
— Пропустить! — коротко бросил Гачаг Мухаммед, махнув рукой.
Его люди опять залегли за деревьями. Некоторые курили, разгоняя дым рукой, другие дремали.
В просвет между кронами деревьев заглянула луна. Стук лошадиных подков и скрип рессор слышались все ближе. Фаэтонщик мурлыкал песню.
Расул зашептал:
— Клянусь аллахом, это фаэтон Гаджи Хейри. Вот здорово, попал в наши руки!..
Расул зло сплюнул и, не дождавшись ответа, выскочил на дорогу, вскинул винтовку, угрожая сидящему на козлах кучеру.
— Стой!.. Эй, ты!
Кучер натянул вожжи.
— Говори, это фаэтон Гаджи Хейри? — спросил Расул.
— Его самого… — послышался глухой от испуга голос возницы.
— Куда же шайтан несет его ночью? А?.. Сам-то внутри?
— Нет его.
— Где же он?
— Где человеку быть ночью? Ясно, спит себе дома.
Расул, повернув прикладом вперед, хотел было ударить фаэтонщика. Но один из гачагов схватил его за руку:
— Чего привязался? Отпусти, пусть едет с богом.
Расул втихомолку выругался и, вытянув голову, заглянул внутрь фаэтона.
— Говори, что везешь?
— Ничего.
Расул опять поднял приклад и зло зашипел:
— Говори, подлец, не то язык вырву. Надуть нас хочешь?! Отвечай! Ну!
Фаэтонщик и не пошевельнулся. Он помолчал, потом сказал:
— Какая мне польза врать? Я же говорю: ничего не везу. У Гаджи в Балакенде друг живет, за ним и еду. Не веришь — загляни в фаэтон, сам убедишься.
Расул пошарил рукой по сиденью фаэтона. Пальцы его коснулись мягкого ворса ковра. Не обнаружив ничего другого, он опять нагнулся, пощупал еще раз коврик, затем резким движением сдернул его с сиденья.
— Славная вещичка! — засмеялся гачаг. — Давно мечтаю о мягкой подстилке. Сон будет куда приятнее. — Расул встряхнул коврик и расхохотался: — С поганой овцы хоть шерсти клок! Теперь можешь ехать за своим гостем. Пусть он простит нас, —
Фаэтонщик молчал.
Расул заскрипел зубами. Стоящий рядом с ним гачаг, почувствовав, что Расул может сейчас натворить чего-нибудь, крикнул кучеру:
— Чего ждешь?! Гони!
Щелкнул кнут. Колеса заскрипели и покатили по мягкому грунту, прикрытому сверху полусгнившей листвой.
Расул погрозил вслед фаэтонщику кулаком.
— Передай своему Гаджи: при встрече сочтемся! Сведем с ним счеты раз и навсегда. Не видать ему от нас пощады!..
Фаэтон удалялся по узкой, обсаженной грабами дороге, затененной сверху густой зарослью ветвей.
Кто-то из гачагов сказал Мухаммеду, что Расул останавливал проезжий фаэтон.
Атаман в гневе поднялся и подошел к Расулу.
— Опять грабеж?! Сейчас же догони фаэтон и верни что взял!
Расул сделал шаг вперед и развернул на лунный свет коврик.
— Вернуть никогда не поздно, — сказал он тихо, — только… Неужели тебе не жаль стелить такую вещь под ноги Гаджи Хейри, под его плевки?!
На коврике была изображена сценка из поэмы "Лейли и Меджнун": Меджнун среди зверей; по краям были вытканы строки из поэмы Низами.
Однако гачаги были удивлены не столько изяществом коврика, сколько видом Мухаммеда. Тот молча, словно в оцепенении, смотрел на коврик; лицо его вдруг сделалось грустным. Гачаг будто находился во власти колдовских чар, лишивших его дара речи и превративших в истукана.
Расул, ждавший от атамана наказания, был озадачен этой внезапной переменой.
"Интересно, о чем это Мухаммед размышляет? — подумал он. — Наверное, хочет наказать построже? Сразу вдруг умолк. Дурной признак".
Расул исподлобья смотрел на Мухаммеда, Все молчали.
Наконец атаман отвел взгляд от коврика и обернулся к товарищам.
— Ковер моей матери… — промолвил он и снова умолк; затем продолжал медленно, чуть слышно: — Когда я был мальчишкой, мать день и ночь сидела за станком. Ковер этот она соткала и подарила сестре, когда та выходила замуж. Бедная сестренка. Видно, голод принудил ее продать ковер Гаджи Хейри. Единственную память о матери…
Мухаммед подошел к Расулу и провел рукой по ворсу ковра. Глаза его засветились странным блеском.
— Я помню, мама, — грустно проговорил он, — как твои натруженные, усталые пальцы метали эти бесконечные петли. Ты готовила приданое своей дочери. День и ночь не вставала из-за станка. Бедная мама! Могла ли ты знать, что твой труд будет лежать под ногами Гаджи Хейри?..
Он прижал к груди коврик. На глазах у него засверкали слезы.
— Едут!
Возглас этот заставил всех вздрогнуть. Гачаги разбежались по своим местам.