Вот придет кот
Шрифт:
Веселуха на площади — дело хорошее, но и отдохнуть не грех.
Хотя, должен сказать, среди этих ребят часто попадались вполне адекватные. Где-нибудь встретишь, разговоришься — про жизнь, про заботы, про интересы — вполне нормальная речь. Но только политика влезет, как он тебе сразу: «С колен поднимаемся… Кругом враги… Оранжевая чума…» И, конечно же — «патриотизм». Как мантра.
Патриоты все до одного, любо-дорого смотреть. Флажки к небу, шарики ввысь (по большей части — с портретиками), улыбки, кричалки (особенно, если в телекамеру смотрит).
Вот, сказал про медальки, и о наших с тобой медальках вдруг вспомнил.
У вас там медали в зачет берут? А то можно было бы на весы подкинуть — глядишь, немного грешков скостят.
Ты честный человек, награду эту с собой наверняка не взял. А я, хоть и грешен, тоже не прихвачу — Даньке подарил, когда тот еще совсем клопом был. Вытащил из ящика, показал, он глазенки вылупил, ну, я и отдал, только заколку отломал, чтоб не поранился. Будь он тогда постарше, рассказал бы ему наверно, чем закончилась история с теми медалями. Эпизод примечательный.
Сейчас тебе рассказываю потому, что ты этот цирк не видел, прогулял в увольнении, а когда вернулся, кутерьма началась — «Град», если помнишь, взорвался, не до цирка стало.
И еще потому рассказываю, что нам с тобой в ту пору было ровно столько, сколько большинству из этих ребят с флажками.
Армия это, 65-й год. У нас общих воспоминаний — лишь о детстве да об армии. Затем дороги разошлись. Только теперь, видишь, удосужились поговорить. Точнее, мне одному говорить приходится, а тебе — слушать.
Если, конечно, слышишь ты там, где сейчас…
Так вот, дело было в 65-м, когда двадцать лет Победы отмечали. Тогда же первая «массовая» юбилейная медаль появилась — Леонид Ильич распорядился. Сейчас такие дают вроде бы лишь тем, кто войну прошел, а этой велено было наградить «весь личный состав Вооруженных Сил». Так что мы оказались первыми и последними солдатиками, войны не хлебнувшими, но медаль получившими. Собрали нас, помнишь, в клубе, речугу толкнули, медальки в коробочках выдали и развели по казармам.
Тебе повезло, ты в увольниловку отправился, а меня за грешки какие-то пихнули дежурным по батарее — порядок блюсти в сей торжественный день.
Порядок обеспечили. Сержанты, запершись в каптерке, отметили праздник скромным банкетом из припрятанной водочки. Рядовые в данном мероприятии участия не принимали, хотя и у них, полагаю, кое-что было припрятано. Выглядели они после нашего возвращения из каптерки тоже веселенькими.
В положенный час стали готовиться к отбою. Но поскольку все были навеселе, то не придумали ничего лучшего, как поснимать свои медали и навесить их на чей-то снятый мундирчик. Смотрелся неплохо.
А затем случилось вот что. Может, вспомнишь, был у нас такой рядовой Сафронов, большой затейник, мы его тогда еще прозвали Сафроня Ложкин — в одной комедии появился такой герой, полный придурок. Сафроня, кстати, придурком
Да помнишь ты его, помнишь — он каждый Новый год в маскхалате Деда Мороза изображал.
И вот, значит, берет этот Сафроня мундир с полусотней медалей, напяливает на себя. Общий гогот. Сафрон проходится взад-вперед между койками, потом решает выйти на крыльцо. Все — за ним. Он гоголем спускается по ступенькам и направляется в роту охраны потешить ребят. Мы, постояв, возвращаемся в тепло, но парочка на крыльце остается.
Через десять минут влетает один из них и орет: «Атас! Халява Сафроню гонит!»
Мы — снова на крыльцо и видим такой пейзаж. Небо, луна, дорожка с липами… А по дорожке этой несется, гремя медалями, рядовой Сафронов, бледный как смерть. За ним бежит прапорщик Халява, красный от натуги. Полы шинели — что крылья орла.
Все тут же драпанули в казарму. Сафрон влетел, заметался, словно мышь, и забился в угол.
Ну, думаем, сейчас вмажут. Клизма с иголками — по полной программе.
Халява вошел, оглядел нас, идиотов, отдышался, снял фуражку и вытер пот. Затем устало посмотрел на наши постные рожи и негромко сказал: «Щенки, засранцы… Люди под те медали кровь проливали. А вы…» Потом махнул рукой и вышел.
По мне, так лучше бы наорал…
Ну, дальше что? Дальше отправились спать. Я — дежурный. Пошлялся по коридору, открыл дверь на крыльцо, спустился, направился к бетонной тумбе у забора. Помнишь эту бандуру возле курилки? Там еще когда-то, говорили, стоял бюст Сталина, в пятьдесят шестом снесли, заменили вазой с цветами.
Постоял, вижу — в столовой окно светится. А ночь уже, вроде бы не должно светиться. Пошел туда, заглянул в окошко.
Там, в нашей столовке солдатской, за длинным столом сидели трое прапорщиков — Халява, Джанибеков из второй батареи и этот, высокий, грузин, — помнишь?
На столе водка стояла, миска, железные кружки.
И вот сидели они за тем столом — трое стареющих прапорщиков, на войну призванных сопляками вроде нас, — и пили за свою Победу. И, быть может, за того усатого истукана, чей бюст когда-то стоял возле казармы. За того, что бросил их под танки, половину командного состава загодя в чистках перестреляв…
О чем говорили они, мне слышно не было. Едва ли какую-то высокопарную хренотень несли. Просто сидели, пили водку из кружек, не чокаясь, а я на них через оконце глядел.
Это — к вопросу о патриотизме.
Не знаю, прибавилось у меня тогда патриотизма или нет. А если и прибавилось, то настолько ли, чтобы махать флажком? Но с тех пор я медальку ту больше на грудь не цеплял. И портретики на демонстрациях не носил. Даже за отгулы.
ИДЕЯ
Конечно, всё, о чем я пишу тебе, — лишь взгляд человека, живущего частной жизнью, далекой от сфер, где обитает начальство. А высокое начальство для того и сидит высоко, чтобы далеко видеть. И мыслит высочайшее начальство куда шире.