Вот в чем фокус
Шрифт:
В этом разделе вы познакомитесь с повседневной жизнью литераторов и других работников искусства. Основное внимание будет уделено наиболее знакомым для автора фигурам сатирика и юмориста. Кстати, широкой публике подчас кажется, что это одна и та же фигура. Отнюдь! Начнем с того, что сатира и юмор — совершенно разные занятия. Сатира — это высшая
Впрочем, подробности — на следующих страницах.
Что мог знать читатель о писателе в прежние времена? Практически ничего, кроме книг. И если писатель нравился, оставалось только воображать, какая у него внешность, какие манеры, какой голос. А теперь читатель слушает радиопередачу «Писатели у микрофона» и говорит: «Ах, вот у него какой голос...» Смотрит на телевизионный экран и говорит: «А... вот он какой!» Прежде писатель вынужден был рассчитывать только на книги. Теперь он может приобрести известность за пятнадцать минут телевизионного вещания...
В свое время я числился одним из подающих надежды молодых поэтов нашего города и, несмотря на недавнюю женитьбу, продолжал писать лирические стихи. Получив приглашение выступить с ними по телевидению, я заволновался. Жена посоветовала:
— Легко сказать — представь...
На студию я приехал слишком рано. Часа полтора бродил по коридорам и все повторял, повторял свои строчки, пока окончательно не запутался.
В павильоне было очень светло и очень жарко. У меня пересохло во рту.
— Как будем читать? — спросил режиссер.— Стоя или сидя?
— Не знаю,— прохрипел я.
— Коленки дрожат? Тогда сидя.
И вот я увидел камеру. Ей я должен был читать свою нежную лирику. Прямо скажу, на любительницу поэзии камера была похожа мало. Под суровым взглядом ее стеклянного глаза возникло ощущение, будто я раздет. Понимая, что это далеко не так, я все же лихорадочно принялся проверять пуговицы, стараясь делать это как можно незаметнее и оттого сильно ерзая на скрипучем стуле. Потом вдруг нестерпимо захотелось чихнуть, и я с ужасом подумал, как бы не чихнуть во время самой передачи. Представляете: молодой поэт читает стихи о любви и при этом чихает на всю свою родную область... Потом мне показалось, что галстук съехал набок. Я скосил глаза на грудь и обомлел: его не было вовсе!
Возле камеры появился оператор и начал возить ее туда-сюда, целясь в меня ее стеклянным глазом.
— Галстука нет! — пожаловался я.
— Пошарь на спине,— не задумываясь, посоветовал он.
Я выкрутил галстук на его законное место и попытался придать ему надлежащее положение, но оказалось, что руки дрожат еще сильнее, чем ноги. Я скрестил ладони на груди, а кончики пальцев зажал под мышками.
Но тут прибежал помощник режиссера и закричал:
— Это еще что за Наполеон Бонапарт?! Убери руки!
В отчаянии я сжал кулаки, один сунул в карман, а другим подпер щеку.
Откуда-то сверху раздался
— Да он у вас совсем скис! Подбодрите его!
— Сейчас! — пообещал помощник и гаркнул мне: — Ну! Чего приуныл? Сколько у нас в области населения, знаешь?
— Миллионов пять.
— Правильно. Видишь красный глазок над объективом? Как только он загорится, тебя сразу увидят и услышат пять миллионов. А ну, глянь на них орлом!
Я глянул орлом. Но и «они» глянули на меня орлами. Пять миллионов! Я оцепенел, окаменел...
— Ты что ему сказал?! — заорал сверху режиссер.— Зачем маленьких пугаешь?.. А ты успокойся.— Это уже мне.— Какие пять миллионов, когда по первой программе идет футбол?
Эти слова вернули меня к жизни. Действительно, если идет футбол, миллиона четыре наверняка там — уже легче. Но и остающийся на мою долю миллион продолжал волновать и давить. Мне страстно захотелось свести его к возможно более скромному числу. Я погрузился в подсчеты. «Так... Если эти, которых миллион, не любители футбола, значит ли это, что они любители поэзии? Сколько у нас может быть любителей поэзии? Если судить по тиражам поэтических книжек — десять тысяч. Не миллион, но многовато...»
Сверху донеслось:
— Приготовиться! Осталась одна минута.
Это не очень напугало меня: я весь сосредоточился на подсчетах. «Десять тысяч... Из них половина — дети, они очень любят стихи. Время позднее, дети уже спят. Пять тысяч... Из них половина, а то и больше, читают только классиков. Сбросим три тысячи, остается две. Тут я подумал, что поэты, когда читают стихи, почему- то обязательно завывают, как вьюга в печной трубе.
Будем считать так: половина не любит слушать поэтов, половина терпит. Тысяча. Но ведь кого на самом деле хотят слушать, ждут? Знаменитых поэтов. Во всяком случае их ждут девять десятых. Значит, сто в остатке... Вот это уже мои. Где-то сейчас сидят сто человек, готовых, так и быть, послушать скромного молодого поэта. Но, впрочем, почему именно меня? Ведь я еще ничем не выделяюсь среди других молодых поэтов нашего города, а их никак не меньше сотни. Что же это значит?..»
— Внимание! — грохочет в динамиках.— Тишина в студии! Выходим в эфир.
«Это значит,— с изумлением думаю я,— что на мою долю, вероятней всего, приходится один-единственный потенциальный зритель. Кто бы это мог быть?»
Загорается красный глазок, камера наезжает на меня почти вплотную, я явственно вижу свою жену и говорю...
— Дорогая,— говорю я.— Ты просила почитать тебе стихи. Итак, слушай...
— Итак, товарищи, перед вами дом-музей нашего замечательного поэта, здесь бережно сохраняется все, что связано с его пребыванием, если бы оно состоялось. Как известно, в письмах дядюшке, нашему земляку, поэт неоднократно давал обещание приехать. И только безвременная кончина помешала ему совершить эту поездку.
В доме все сохранено в том виде, в каком оно было при жизни поэта. Вот по этим ступеням он поднялся бы на крыльцо, пройдем по этим священным ступеням и мы.
Перед вами вестибюль. Именно здесь состоялась бы встреча племянника с дядюшкой, если бы она состоялась. В связи с этим вы видите здесь фотографию дядюшки, на которой он был бы изображен вместе с племянником, если бы племянник приехал.