Вот в чем фокус

Дробиз Герман Федорович

— Надо сообщить куда-то,— предложил встрепанный.

Веретенников к этому моменту уже окреп духом.

— Что ж, сообщайте,— разрешил он. Поежился, представив, как пойдет через пустырь. Но не успел и шагу сделать, как встрепанный вцепился ему в рукав:

— Нет! Никуда вы не пойдете! Я не собираюсь един­ственным свидетелем оставаться!

— Я не свидетель,— возразил Веретенников.— Я себе мимо шел, а вы тут выскочили, кричите: «Нельзя, нельзя!» А я и не собирался.

— Неправда,— закипая от ярости, закричал встрепан­ный,—

врете, врете! Вы живете в нашем доме, что я, впервые вас встречаю, что ли?

Веретенников достал сигареты, закурил.

— Слушайте, а с чего вы вообще взяли, что мы свидетели?

— Но мы же видели...

— Но нас-то никто не видел. Идемте, обойдем через пустырь. И не думайте, что мы совершаем...— Он затруд­нился сформулировать.— Ему ведь уже не поможешь?

— Да,— согласился встрепанный, продолжая топ­таться на месте.

— Так идем?

— Идем,— решился наконец встрепанный.

Но тут странный звук, исторгнутый из-под арки, приковал их к месту. Это был стон, хриплый, но при том не лишенный приятности вследствие загадочной ровности тона.

— Агония,— еще раз объяснил Веретенников, но теперь было ясно, что уходить нельзя. Не успели.

— Это из него душа уходит. Господи помилуй...— содрогнулся встрепанный.

— Вы еще помолитесь.

— Не знаю слов,— очень серьезно признался встре­панный.— А так бы в самый раз...

Стон повторился, на этот раз настолько музыкальный, что не оставалось никаких сомнений в его происхожде­нии. Свидетели переглянулись. Стон оборвался. Прошло несколько томительных мгновений... И трубный глас чудовищной силы грянул под низкими сводами:

— Тум!.. Тум!.. Па-пам-пам...

Прямо на них шел труп, раздувая щеки и извлекая из своего сверкающего инструмента звуки, в которых, при всех погрешностях исполнения, можно было узнать «Свадебный марш» Мендельсона.

Выйдя из-под арки, он отнял губы от мундштука, хекнул, рывком освободился от геликона и бережно уронил его к ногам.

— Ах, эта свадьба, свадьба... пела... плясала! — сообщил он радостным звонким голосом.— Мужики! Выпьем!

Он полез в карман пальто, пошарил там, а когда вытащил руку обратно, она оказалась вся обагренная черной под светом фонаря жидкостью.

— Разбил...— обескураженно выговорил труп.— Му­жики! Не судьба.

Он взгромоздил на себя инструмент и побрел по тротуару, гулко ухая, на этот раз вроде бы невпопад, но Веретенников, внимательно вслушиваясь, узнал и вспомнил: это был сигнал, исполнявшийся в далеком детстве в пионерских лагерях и имевший словесный эквивалент, что-то вроде — «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед!»

Он повернулся к встрепанному и развязно произнес:

— Ну, вот, дурочка, а ты боялась.

Это прозвучало фальшиво, но, поскольку сейчас все, что ни скажи и ни сделай, будет фальшивым, он, на­стаивая на полном присутствии духа в себе, еще и щелч­ком послал вслед трупу непогашенную сигарету.

Впрочем,

встрепанный этого оценить не мог: он уже бродил под аркой и разыскивал шапку.

СТОЛБ И БАШНЯ

«Уважаемая Останкинская башня!

С приветом к Вам столб со станции Разуваевка Восточной ж. д. Вы, наверное, получаете много пи­сем от таких, как я. Ну, извините. Но я не из любо­пытства к Вашей популярности, а задать серьезный вопрос.

Но сначала немного о себе. Я простой деревянный столб, работаю в осветительной сети. Освещаю перрон. Работа несложная. Лампочка в пятьсот ватт в жестя­ном конусе — весь мой инструмент. Станция маленькая, жизнь идет от и до. Скорые на Москву у нас не оста­навливаются, имеем два местных и один рабочий, вот и все наше расписание. Но не думайте, что жалуюсь на нашу провинциальную жизнь. Народ у нас хороший, простой, душевный. По телевизорам, благодаря Вам, чего только не видят. А когда гуляют по перрону, об­суждают, так что и я в курсе дела.

Но иногда берет тоска, потому что все интересные события происходят где-то далеко, у Вас в Москве или в других странах. А у нас в Разуваевке ничего не про­исходит.

Особенно бывает тоскливо, когда перегорает лам­почка и монтер Семенов по два-три дня ее не меняет, а вместо этого в полной темноте возле меня же целу­ется с девушками. Прижмет ко мне и целует. Еще он любит по вечерам сидеть с приятелями в палисад­нике и дуть пиво. Глядя на него, я удивляюсь: я мо­лодой, и он молодой, но он ни о чем не мечтает и сча­стлив. Чем же он счастлив, не могу понять. Меня же в такие ночи, когда темно и тихо, разламывает от то­ски. Так хочется вырваться и зашагать куда глаза глядят.

И вот возникает вопрос, с которым я и решил обра­титься к Вам: могу ли я, простой деревянный столб, когда-нибудь стать таким же известным, как Вы? Или это вообще невозможно? А если возможно, то что мне делать? Можно ли этого достичь у нас на станции или надо куда-то переезжать?

Напишите мне, если не секрет, с чего Вы начинали, кто помогал. Мы тут о Вас часто спорим. Некоторые говорят: чтобы стать как Вы, нужен талант. А некото­рые — только не обижайтесь — что все по блату. На­пишите откровенно и не смейтесь над моим письмом, ведь я еще молодой, свежий, недавно ошкуренный.

Старые столбы смеются над моими мечтами, а мне их философия противна и ненавистна.

Жду ответа, как темнота света.

С глубоким уважением неизвестный Вам столб».

«Дорогой столбик!

Прости, что долго не отвечала. Таких писем я дей­ствительно получаю немало.

Что тебе посоветовать? Конечно, старые столбы не правы: мечтать надо. Но, мечтая, не забывай, что у тебя и сейчас интересная и в чем-то даже творческая работа. Ты несешь людям свет! Пойми, можно быть счастливым и на скромном перроне маленькой стан­ции. А мечтать надо, в этом ты прав.