Войку, сын Тудора
Шрифт:
Мухаммед словно преобразился. Он был весел, милостиво шутил, с ласковой улыбкой слушал речи придворных и воителей. Не обращая внимания на предостерегающий взгляд своего главного хакима, даже султан пригубил чарку меда, отвечая на здравицу, поднятую в его честь мунтянским князем Басарабом. Султан не любил чернявого мунтянского князя и его крикливых и льстивых, то заносчивых, то валяющихся в пыли бояр. Мухаммед охотно отдал бы их всех своему Кара-Али и его подручным. Но мунтяне были нужны, они знали здешние места и, не годясь для того, чтобы сражаться в первых рядах, неплохо служили в дозорах и караулах, в разъездах, собиравших добычу и полон.
— Храбрейшие мои и вернейшие! — твердым и звучным голосом, гремевшим на полях
Сдержанный гул почтительного одобрения наполнил легкий шатер падишаха.
— Это последняя война, которую можно так назвать, — продолжал султан, чуть наклонившись вперед на невысоком переносном престоле из позолоченного бамбука, разглядывая соратников вселявшими во всех ужас светлыми выпуклыми глазами. — Ибо за пределами сей земли нашему могуществу не будет больше преград, аллах всесильный и вечный отдаст нам окрестные земли во славу ислама. Я говорю вам: сражайтесь и верьте, будьте стойки в последних сих невзгодах и горестях, ибо склоняет уже аллах всеведущий рубиновую чашу весов победы на сторону верных. Когда же рухнет страна бея Штефана, когда вслед за нею, оставшись без сего зерцала, падут Польша и Венгрия и сдастся на нашу милость Венеция, столь долго не покоряющаяся своей немилосердной судьбе, — тогда и прочие земли Мира тьмы не устоят пред светом ислама. И на земле воцарится вечный мир, до самого Западного моря, у коего нет уже другого берега.
Мухаммед знал, что это не так; войны будут и после. Но сейчас спасительная ложь была как никогда нужна. Услышанная визирями и беками, эта благостная ложь мгновенно разнесется по стану, как будто султан говорил всем двумстам тысячам. Войны будут и после и тем охотнее пойдут на них его газии, ведомые им. Победоносным.
Несколько часов, за стеной своих янычар, наслаждался прохладой молдавских кодр всесильный турецкий царь. Бросая вызов хмурым, близким дебрям, бесновалась метерхане, стреляли в воздух бешлии охраны, словно настал день великого торжества; эта музыка более всего нравилась султану-завоевателю. Солнце начало клониться уже к закату, когда Мухаммед дал знак к подьему. Но, сев на коня, направил его не к стану войска, а в обратную сторону. Доехав по тут же расчищенной тропе до янычарского строя, он решительно двинулся в глубь леса, словно вознамерился еще больше испугать противника вторжением в его главное прибежище. Перед ним, поняв все без слов, вел сотню воинов главный янычарский ага Вели-бек.
Не прошли, однако, воины-османы и четверти версты, когда впереди что-то случилось. Вели-бек, бесстрашный, испытанный воин встал перед стременем султана.
— О великий падишах, — проговорил он с окаменевшим лицом, — не ходи дальше. Там…
— Что — там, мой Вели? — в нетерпении дернул узду Мухаммед. — Чего испугались твои храбрые барашки?
Султан бросил коня вперед, пригибаясь под низкими ветвями, выехал на новую поляну. Здесь, подвешенные за руки к деревьям, стояли двадцать тел мясного цвета, еще в изобилии сочащиеся кровью; на голову каждого чей-то насмешливой рукой был напялен янычарский белый кавук. Содранная кожа казненных валялась тут же под их ногами, перемешанная с тем, что было их одеждой.
— Добейте! — коротко приказал Мухаммед, заметив, что среди замученных есть еще живые. И круто повернул коня. Но тут к нему, под самые копыта жеребца, бросился и упал на колени молодой бек.
— О заступник наш пред аллахом! — воскликнул он, воздев руки к султану. — Дай мне сотню воинов, и я вытащу злого молдавского вепря из его укрытия и приволоку к твоим ногам!
Мухаммед бросил на бека хмурый взгляд и проехал мимо. Под сердцем у султана опять возникла растущая, знакомая боль.
Султан молча вернулся в свой дворцовый шатер в пыльном, душном, голодном лагере; двух старых беков, пытавшихся помочь, Мухаммед в гневе оттолкнул. И тут же велел казнить на колесе весь белюк, из которого молдаване выкрали тех, найденных на поляне, — полсотни оставшихся в белюке янычар. А их начальника — сварить живьем в котле. «На ужин дьяволу», — пробормотал султан.
Слушая звеневшие металлом последние вопли несчастного бека, далеко разносившиеся по лагерю, притихшему, охваченному страхом, Мухаммед боролся с особо жестоким приступом болей, опоясывающих его тело огненным кушаком. Почему аллах не хранит его, не защищает от лютого страдания? Разве все его дела, все походы и войны — не во славу его, всевышнего, не ради истинной веры? И не ради них он ведет свой народ, правя им железной рукой? Или проклятия врагов — сильнее его молитв, и всевышний охотнее склоняет к ним слух? В чем согрешил султан Мухаммед перед лицом своего господа — аллаха всевеликого и милосердного?
Боли не отступали. В углу покоя тревожно шевелилась занавесь — за ней суетились его хакимы, торопливо готовя целебный отвар. Султан закрыл глаза. И дрожь ужаса охватила его с такою силой, что даже боль притихла: вокруг, вперив в него страшные взоры, столпился сонм, орда, легион казненных им, замученных, заколотых, отравленных по его приказу. Мухаммед открыл глаза, кровавые призраки исчезли; но снова навалилась боль. Султан не обольщался: они еще придут, развеют покой спасительного сна. И этот, чьи крики слабеют уже на лагерной площади, тоже придет с ними, раздутый, сваренный, со свисающими клочьями мясом. И будет глядеть, будет ждать, терпеливый и грозный.
27
Четы Войку Чербула прибыло, и немало. Это, собственно, не была еще полноценная чета с ее тысячей бойцов, и даже не стяг с его двумя с половиной сотнями; в войске, однако, ее так и называли — четою Чербула. Так уж само собой получилось, что сотник Войку без слов и приказа свыше был всеми признан в этой сотне старшим; старый Палош по своей воле, незаметно отошел на второе место и охотно помогал ему управляться с растущей ватагой, в которой было уже много разного народу. Ядром новой четы стали те самые люди, которые не так давно схватили витязя, вышедшего из вражеского стана, и увезли его в лес, завернутого в кошму. И что ни день приходили все новые, каждый — со своею бедой, чтобы повести собственный счет расплаты с врагами.
Общий счет, если бы войники его вели, достиг бы, наверно, внушительного числа захватчиков — убитых из засады, пойманных живыми и казненных: пленных просто некуда было девать. Пленных вешали или, что проще, душили. В отряде было немало любителей более сложных способов отправления к праотцам, но Войку запретил изуверские казни — сдирание заживо кожи, сжигание, столбовую смерть. Пленных вешали или душили без приказа — все знали, что от Чербула такого повеления нечего ждать. Чербул просто отворачивался от обреченного, когда наставал его час. Такой была суровая необходимость в час нашествия.