Войку, сын Тудора

Коган Анатолий Шнеерович

— Истинно так, по Земле Молдавской ходят звоны: воеводу видели, мол, тут, видели там, — заговорил Пырвул. — Только все это — брех. Это люди Шендри-портаря воду мутят, запутывают след. Ведомо мне достоверно: Штефан — при войске. С ним уже немало людей; Штефан — на воле, чинит османам всякие пакости, не пропускает обозы с хлебом. А лживые слухи — чтобы нас с вами провести.

— Вот видите, бояре ваши милости! — воскликнул Жупын. — Уже и войско собрал!

Собравшиеся зашумели все сразу. В их речах звенели ненависть и страх, но и голос звериной осторожности.

— Послушайте меня, паны-братья, — молвил Утмош, когда застольщики поутихли, присосавшись к чаркам. — Я не спатарь, не ворник, не чашник. Ваши милости все меня

знают; я от государственных дел далек. Моя забота — мой дом, моя землица, мое хозяйство, все, что обретено в трудах нелегких, за целую жизнь. До прочего, по чину моему, мне и дела нет. Но я многое видел, узнал на веку. Видел, каким предстал пред всей землей нашей нынешний воевода, когда сам Матьяш уносил от него ноги со стрелой в заду. Видел, как скатились головы Исайи-ворника и Негрилэ-чашника, даром что Исайя был Штефану родич, а Негрилэ — друг. Как катились иные головы ни за что, ни про что. Как рушилась боярская честь. Помню, как пал позор на мою седину на неправом суде воеводы в Четатя Албэ, видевший славу рода нашего, когда Штефан в великом споре встал на сторону смердов, нанеся мне обиду и бесчестье. И ныне говорю вам, братья: Штефан, сын Богдана, — не наш князь. Уж лучше султан!

— Мухаммед не сядет на наш стол, мал он для такого царя, — сказал Дажбог. — Султан привез нам на княжение сына Петра-воеводы, убиенного князя.

— Рыбнику мунтянскому сын тот щенок! — возмутился Лупул. — Самозванец, ублюдок!

— Чей он, может, и вправду дело темное, — усмехнулся Карабэц. — Только что нам до того, чей бычок там скакал? Теленок-то будет наш, султан-то его признал!

— Вот именно, наш, — кивнул Пырвул. — Телок, щенок — такой и нужен, чтобы не умничал и не чудил, чтобы слушал голос лучших людей земли, из воли лучших не выходил. Пусть ублюдок, но в нем — спасение!

— Пока сей мунтянчик у нас воссядет, туркам надо еще взять Сучаву, — раздался голос молчавшего до тех пор боярина Шлягуна. — Штефан-то при войске, Штефан-то бьется. А Мухаммед, слышно, опять нездоров.

— А наши силы — где? — спросил Жевендел. — По маеткам да по бешлягам, по всем местам, где отцы-деды взимали мыто; поставили заставы, людей ратных, и ждем купцов, а их нет да нет. Слабы мы, паны-братья, для дел великих; каждый к своему дому тянет, а нужно всем вместе, иначе князь нас сомнет.

За столом воцарилось молчанье. Бояре хмуро налегли на жареное и пареное, на вкусные яства и соленья, без задержки сменявшие друг друга на серебряных блюдах. Появились большие, затейливо украшенные резьбой дубовые жбаны; это из погреба вынесли стоялые, крепкие меды.

Карабэц, опершись волосатыми кулаками о край стола, с чуть насмешливой улыбкой оглядывал закручинившихся гостей.

— Полно, братья, горевать, — молвил наконец Ионашку. — Пани Фортуна еще не решилась, кому отдаться, пани фортуна ляжет в постель к тому, кто будет сильней. Наш славный брат, его милость Жевендел изрек нынче истину: мы слабы, ибо нет меж нами единства. Соберемся же вместе, соединим свои силы, и у нас будет войско не хуже княжьего, поболее, чем десять тысяч бойцов. Обопремся о руку могучего союзника, которого сама судьба послала нам на вразумление и помощь, на силу великого войска осман. Знаю, знаю, многим сие претит. Но подумаем трезво, пока не пьяны: что станет с нами, если они уйдут, не сделав своего дела, не свалив с престола князя Штефана.

Новое молчание было ответом. Бояре понимали, как поступит победивший Штефан-воевода с теми, кто покинул его перед боем и увел свои стяги, кто запрещал крестьянам-войникам возвращаться под его знамя, помогал врагам, предавая своих.

— Не устоит Штефан супротив султана, — изрек Лупул. — Все равно что еж супротив быка. Да что потом? Земля наша пуста лежит! Чем кормиться будем?

— Года не пройдет — все опять зацветет, — возразил Утмош. — Так оно всегда на Молдове. Вельможный пан Михул-логофэт недаром

все года напоминает: Штефана свалить — главное дело сделать, для этого ничего нельзя ни жалеть, ни бояться; только без Штефана полной чашей станет дом наш и земля.

— Что знает о нашем деле пан Михул, сидя в Польше за крулем! — плаксиво воскликнул Жевендел. — Сколько лет не бывало уже его милости на Молдове!

— Вот и я говорю, — подал голос Жупын, утирая вышитым рушником сочащиеся жиром густые усы. — Вот и я говорю, панове: надо каждому заняться своим хозяйством, на дворе ведь — месяц очага. [99] С чем будем зиму встречать, старики упреждают — суровую? Когда кругом — разор? Пан Лупул прав: Штефаница наш все равно не устоит, уведет его султан на цепи в Цареград. Наше дело — спасти дома, хозяйство, обеспечить семьи кормом.

99

Месяц очага — «луна луй куптьор» — самое жаркое время лета (молд.)

— А после нагрянет князь, его куртяне да смерды, и станет все на подворье нашем золой да прахом! — вскричал Утмош. — Подумай, пане, что ты несешь!

— И ты бы думал, даром что старец! — обиделся Жупын. — Головою, не тем, на чем сидишь!

— Ишь, наглец! — взъярился Утмош. — Полтора сельца заимел — и дерзит уже немешам, рвань собачья! Ну-ка, выдь! Я тебе покажу, каков старец доброго рода! — схватился за саблю белгородский боярин.

Обоих забияк, не на шутку схватившихся за оружие, почти силой усадили на место, заставили выпить по-братски. Но споры долго еще не утихали. Лишь тараф звучал согласно да покачивали боками, скользя меж столом и лавками, дебелые рабыни Ионашку.

Ионашку Карабэц более не усмехался. Ионашку с каменным лицом смотрел на своих именитых гостей. И с этими ему предстоит всю жизнь быть в товарищах, в союзниках, в побратимах! Сытые, злобные, жадные, глупые, разве они когда-нибудь поймут гордые замыслы боярина Карабэца? Разве смогут уразуметь, почему он пошел — и ведет их с собой — на договор с диаволом, сиречь — с Мухаммедом, ради чего готов поддержать на княжьем столе Молдовы еще не посаженную султаном куклу — мнимого сына господаря Петра? Разве эти поймут когда-нибудь главное — что боярин Карабэц, давно почуяв, какую силу до сих пор сдерживали в нем не столь уж высокое рождение, тесные границы его владений и прав, еще более утесненных Штефаном, — разве они одобрят проснувшиеся в нем высшие устремления: к власти, к участию в кровавой и пьянящей игре венценосцев и держав, к божьему помазанию и княжеской короне. Как глупо поступил он год тому назад, пропустив в Семиградье сына Боура-капитана, этого опального беглого сотника, не ведая, какое сокровище везет с собой волчонок Войку! Теперь Ионашку знал, что сам Цепеш, венчанный князь, хоть и без земли, едва не расстался с жизнью, пытаясь отбить у щенка красотку, чье имя могло украсить сиянием тысячелетнего царства любой, даже королевский род. Дочь Палеологов Ионашку тогда упустил, как, впрочем, не добыл ее и Цепеш. Но в Хотине, вместе со всем своим выводком, воевода прячет еще одну ягодку благородных кровей, родную дочь Раду Красивого, прослывшую уже прекраснейшей даже в этом роду красавцев. Прячет для себя — он, погубивший ее отца!

Да не спрячет от него, Ионашку, если все пойдет по его задумкам, как и должно пойти.

29

Да, союзники у него, если к ним присмотреться, подобрались не из лучших. Понять Карабэца им не по разуму. Но это и хорошо. Пусть они только поддерживают Ионашку, помогая ему своими связями, богатством, хитростью, коварством, своими собственными стягами. Пусть подпирают его замыслы неистребимой ненавистью к князю Штефану, к простым людям своей земли, своей немешской спесью.