Войку, сын Тудора
Шрифт:
Крепкое боярское гнездо Карабэца опоясывал глубокий ров.
Много дорогих ковров, драгоценной утвари из серебра, хрусталя, веницейских больших зеркал, обоев из шелка и бархата, много затейливой, изукрашенной перламутром и бронзой мебели было привезено боярином из Семиградья и Польши, со старого рынка славной Четатя Албэ, чтобы поселить заморскую роскошь, утонченный уют иноземных палаццо в его хоромах среди молдавских кодр. Много золота отвалил на это Ионашку бессовестным фряжским купцам, хищным патронам венецианских и генуэзских галер и наосов, важным негоциантам немцам, торговым гостям из студеной Московии. И много, много больше было крови в этом золоте, уплывшем за горы и моря, крови и пота. Он черпал эти пот и кровь из крестьянских
Только ратным его холопам жилось вольготно, сытно и пьяно, только им дозволялось шастать по ночам в клетушки, где спали невольницы боярина. Ибо злобная, неистовая, беспутная окружная челядь Ионашку не только охраняла его, не только выколачивала оброки и дани из подвластных сел, стерегла его рабов. Ратные холопы боярина Карабэца — в стране это не было тайной — промышляли для хозяина на больших дорогах его цинута и даже дальше, до гор на закате солнца и Днестра на восходе, и сам хозяин, не слишком прячась, частенько водил их на такие дела. В железном персидском ларце у Ионашку до сих пор лежали старинные пергаментные листы, писанные прежними господарями Молдовы, предоставившими его именитым предкам беспредельное право взимать с проезжающих через их цинут и владения мытные и пошлинные деньги и творить «буде в том потребизна», суд и расправу. А шлях через земли те шел великий, из стольной Сучавы на славный Брашов, на Буду и Пешт, на богатые рынки Мадьярщины, Польши и далее, на запад и север. Князь Штефан те привилегии и отменил, лишил силы, взял мытное и судное право себе, со всеми от них доходами. Господарь ограбил Ионашку, и боярин считал себя вправе возвращать любыми путями беззаконно отнятые у него прибытки.
Выйдя на высокое крыльцо от панов, пробовавших первые чары в гостинной, боярин Карабэц строгим оком окинул толпу прислуги, суетившейся внизу. И с ожиданием уставился на ворота: прибыли еще не все. Карабэц стоял, широко расставив ноги в зеленых, шитых черным бисером татарских сапогах, в шелковой алой сорочке с расстегнутым воротом, могучий, ражий, с надменным, жестоким и бесстрашным, поменченным вражьей саблей лицом — разбойник и владетельный вельможа, рачительный хозяин и налетчик-харцыз. Сверстник князю своему, по меркам времени — немолодой уже рубака, стяжатель и удалец, ненасытный магнат лесного края с вызовом глядел на пыльный шлях, уходивший вдаль из ворот его крепостцы, будто ждал посланца самой судьбы, несущего ему вызов на поединок или весть о том, что на большой дороге появился богатый обоз.
Ионашку думал как раз о другом. Ионашку, дальний родич польских крулей, кровными узами связанный и с Вишневецкими, и с Потоцкими, видел, как на месте его усадьбы, казавшейся ему убогой и жалкой, вырастает крепкий замок из серых гранитных глыб, которые он привезет для этого с гор, а при нем — другой дворец, белокаменной, в каком не зазорно принимать даже круля. А то и султана, повелителя великого царства, величайшего из всех, существующих на земле.
Гостям, однако, наскучило сидеть в покоях. Один за другим знатные гости Карабэца вышли в высокий притвор, к хозяину.
— Такое богатство, такое добро! — воскликнул отец пяти дочерей Пывул из Фалчинского цинута, по праву старшего отечески обнимая Ионашку за плечи. — К этому всему — да добрую хозяюшку!
— Сам управлюсь, пане Илья, — шутливо ответствовал Карабэц. — Молод еще, говорят соседи, боярыню в дом вести.
— На кой ему жена! — хихикнул Гонца, бывший комисом
— Не один я тут петух, пане комис, — ухмыльнулся боярин. — У меня их тут с цыганами да слугами — сотен пять.
— То — малые кочетки, коли сравнить с тобой, славным паном Ионашку, — не унимался Гонца. — Лучших, небось, для себя бережешь. Не скажешь, сколько берешь каждый вечер в опочивальню? Пяток, полдюжины?
— Да уж не меньше, пане Петря, — непонятно скосился на него хозяин маетка.
— И как справляешься? — полюбопытствовал Васелашку Утмош, белгородский богач.
— Это, панове, могу показать, коли будет на то желание ваших милостей.
Бояре продолжали довольно подшучивать друг над другом, поглядывая на дорогую утварь, появляющуюся на столе. Ионашку Карабэц был широко известен умением пить вино и холерку, рубиться на саблях и топтать многочисленных женщин, составлявших его личный гарем, не меньший, чем у иного паши. Именно этим многие злоязыкие объясняли любовь боярина Карабэца к племени осман и его султану.
Прибыли, наконец, последние приглашенные — Дажбог-чашник, бывший постельник Паску. Бояре расселись по роду и чину, по знатности и богатству. Карабэц поднялся на ноги, протянул над столом руку с полным кубком.
— Бояре ваши милости, вельможные братья и паны! — сказал он. — Я поздравляю всех с победой, и будьте же здоровы!
Карабэц осушил свой кубок и сел, будто не говорил. И потянулся за кабаньей ногой.
— Наш вельможный брат не все сказал, заявил старый Пывул, когда все выпили, — хотя я с ним согласен. Это победа, но это и поражение. Мы разбиты, бояре ваши милости, мы разбиты, ибо пали на поле боя лучшие из нас, погибли во множестве. Они пали, потому что не нашли в себе силы отринуть ложную любовь к отчизне, то, что остается любовью к отчизне в глазах презренной толпы, в глазах черной кости, холопьев и смердов. Даже лотры, принесшие, как все мы знаем, свои лохмотья и кистени в войско князя, даже воры белгородской гавани встали под те знамена, коии наши мудрые, благородные, вельможные братья не нашли в себе силы покинуть. Это не победа для Молдовы, вельможный брат наш Ионашку, это поражение. Но оно на пользу нашей земле.
— Если мы сумеем повернуть дело как следует, — вставил Утмош.
— Истинно так, пане Васелашку, — продолжал Пывул. — Это поражение, беда, случившаяся с землею нашей по вине нынешнего господаря; он повел на смерть лучших сынов Молдовы, а сам спасся.
— Но это ему не пройдет, — мрачно заметил Лупул.
Слуги сразу же наполняли опустевшие чаши. Трапеза единомышленников шла своим чередом; видно было, что собираются они не в первый раз, понимают друг друга с полуслова.
— Где он теперь, кстати сказать? — поинтересовался Паску.
— Штефаница-то наш? — усмехнулся с полным ртом Ионашку. — Где-то, верно, бегает! Живот спасает!
— Люди говорят, его видели аж в Покутье, — сказал боярин Жевендел. — В корчме по дороге на Снятин, с несколькими куртянами.
— А был иной слух — будто князь хоронится в Нямце.
— Нет, в Четатя Албэ! Верный человек рассказал!
— Тихо, панове! — старый Пырвул брякнул об стол еще увесистым кулаком. — Я знаю воеводу, никуда он от войска не уйдет. А значит, от армии султана. Только там стоит поискать нашего князя.
— А стоит ли, — усомнился Лупул, с аппетитом обгрызая кость. — Не хотел бы я очутиться в его руках.
— Я тоже, — с мрачной хитрецой кивнул Карабэц. — Стало быть, надо, чтобы вышло наоборот.
— В своем ли ты уме, пане-брате?! — испугался Жупын, владелец семи сел из-под Килии. — О чем говоришь?
— О деле, брат, о деле, — поддержал хозяина Гонца. — Для дела того и собрались мы сегодня.
Тараф вовсю наяривал, женщины наливали вино и крепкую польскую холерку-горелку, подрагивая тугими грудями под тонким льном сорочек. Карабэц обернулся было к цыганам — приказать, чтобы играли потише, да раздумал: разговор поворачивался к тайному.