Война
Шрифт:
Кэраи вновь обратил внимание на младшего, Юи. Парень сидел, нахмурившись, и обводил глазами своих земляков.
Ощутив взгляд, тот слегка покраснел, приоткрыл рот — и снова закрыл.
— Ты возразить что-то хочешь? — удивлено спросил Кэраи.
— Я не могу возразить, нечего. Но вы над нашей затеей смеетесь. А делать-то что?
Дружный смех был ему ответом.
— Да, ты прав, это главный вопрос, — произнес, все еще улыбаясь, на сей раз от души.
Два человека разговаривали, сняв для беседы целое крыло гостиницы,
А если б кому удалось увидеть начало беседы, заметил бы еще кое-что: золотую пластину с выбитыми на ней знаками, и это указывало, что младший собеседник сам выступает чьим-то голосом.
— Он не должен вернуться, — говорил посланник.
— Я не самоубийца, — раздраженно отвечал старший. — И у себя-то его долго держать не могу, а тут еще «не вернуться»!
— Это ваши дела. Мне было велено передать — за верность вас наградят доверием, оно коснется и членов семьи. Кому ни решите передать дела, когда подойдет время — сыну, ли, племяннику…
Вновь блеснула золотая пластина — самый уголок, будто свеча мигнула, но свечу не спрячешь в рукав.
— Твой хозяин-то далеко, а брат этого близко!
— Разные способы есть, — голос посланника зазвучал глуше, будто разговор утомил человека. — И негодяй какой напасть может — да хоть в дороге, хоть в самом Хинаи уже, и всякие зелья небыстрые. Лишь бы он домой не доехал, а пресечет ли границу, дело десятое…
Когда Кэраи проснулся с сильной головной болью, которую не снимали ни мята, ни липовый цвет, Ариму устроил разнос приставленным к нему людям Майя, и те добыли где-то острейший заморский перец, который в еду добавляют по крохам, с опаской. Но лучше не стало, поднялся жар, а потом гость и вовсе впал в забытье, и глава Мелен вынужден был вернуться в свой городской дом из загородного.
Он затребовал к себе врача, который осматривал гостя, и о чем-то долго с ним совещался. Затем и сам, хоть и опасаясь заразы, заглянул к заболевшему — ему к тому часу стало хуже; хоть и пришел в себя, едва мог шевелиться и говорить, и по коже пошли красные пятна.
В глубокой задумчивости покинул Хиноку Майя покои, и едва не сбил с ног Ариму, который в ожидании совершал круги по коридору, точь-в-точь сова-охотница над полем.
— Что говорит врач?
— Увы, ничего хорошего. Непростой случай, похоже…
— И как же нам быть?
— Твой хозяин настаивает на отъезде, — сказал правитель
— Но он совсем плох.
— Поэтому-то я не могу препятствовать.
— Но в городе поветрие! Может, это уже…
— Нет-нет,
Голос его при этом звучал необычно — не то этот немолодой, уверенный в себе мужчина опасался чего-то, не то, напротив, испытывал чуть ли не облегчение.
С таким трудом добираться сюда, чтобы вот так спешно покинуть город, и неизвестно еще, удастся ли довезти больного живым. Вот Небеса посмеялись, ничего не скажешь!
— Не нравится мне, как глаза у этого господина Майя бегают, — сказал Юи, когда уже садились на лошадей.
Хозяин Мелен вышел проводить уезжавших, но сам не отправился даже к воротам, выделил только охрану. Печальным выглядел этот обратный выезд, вместо улыбчивых всадников — закрытая повозка, провожатые в темных одеждах и слуги с мрачными лицами.
— Велено вас проводить до границы, — сказал старшина охраны, сухой и молчаливый, как древесная ветка.
Улицы были пусты, даже ставни в домах закрыты, будто народу и смотреть запретили. Не так, совсем не так их встречали. Лишь несколько цветных ленточек на чьих-то воротах: след чьего-то недавнего празднества.
— Все надежды прахом, — сказал Ариму сквозь зубы, и, когда через ворота проехали, обернулся на город так, будто на прощанье грязно выругаться хотел. Но сдержался.
Глава 3
Нет разницы между дорогой по ту и эту сторону границы Хинаи, повозка по-прежнему катится. Вот она едет, бывшая первая дама провинции, одетая в шерстяную дорожную куртку, подбитую кроличьим мехом, вылитая жена какого-нибудь купца средней руки. Илин и Айлин затеяли веселую возню, Айлин пытается отобрать у сестры костяную пуговицу. Родись они в первом браке Истэ, пуговица была бы серебряной, достаточно, чтобы заплатить за достойный ужин и ночлег всех троих путниц.
— Прекратите сейчас же! — прикрикнула Истэ на дочерей, и устыдилась, увидев непонимающие глазенки.
А она еле сдерживала страх, почти ужас, с того часа, как услышала про загадочную смерть бывшего своего подопечного. Здесь не знали причин — то ли завистник убил Энори, то ли враг-лазутчик, то ли он отдал жизнь, защищая Тагари. А ей хотелось закричать вознице — поворачивай! — будто кони на всем скаку неслись к пропасти. Но не могла, так бывает в кошмарах, когда понимаешь все, но бессилен.
Холмы становились выше и лесистей, порывы ветра, как бывает в месяце Икиари, все резче. Темно-сизые бугристые тучи непрестанно роняли снежную крупу. Чем меньше оставалось до Осорэи, тем все больше холодных пиявок присасывалось к сердцу Истэ. По ночам упорно снился бывший муж, хоть за все годы ни разу такого не было. А тут — смеется, так, что казалось, гром пробуждается, одним махом осушает чашу вина, седлает черного жеребца и уезжает куда-то. Всегда он во сне куда-то собирался и уезжал, совсем как в жизни, пока, наконец, не сбежала она сама.