Война

Дильдина Светлана

Вскочила, опрокинув доску, со стуком разлетелись фишки.

Раздался звон монастырского гонга, созывающего на молитву — он будто подхватил тихий стук, усилил его многократно. Возвестил на весь монастырь об опасности, которую пока ощутила лишь одна девушка.

Не сразу Нээле удалось пробиться к святому настоятелю — во время молитвы он был занят, а сразу после принимал братьев-просителей. И лишь потом пришел черед других нуждающихся в совете.

— К чему такая спешка, юная дочь? — спросил он кротко, ни словом, ни взглядом не укорив за неподобающее поведение,

когда она пыталась пробиться через заслон вежливых, но непреклонных сторожей, не желающих открывать двери, слишком тяжелые для нее, а теперь предстала перед его взором растрепанная, позабывшая поклониться.

— Монастырю грозит большая опасность. Я играла сама с собой, согласно вашему совету, святой настоятель, и ощутила…

Что она ощутила, сказать не смогла. Осознав это, смешалась; цель была достигнута, перед настоятелем Нээле предстала и предупредила его, но знание покинуло девушку. Ей проще было бы силой мысли вернуть на доску рассыпавшиеся фишки, чем вспомнить, что же привиделось.

Впрочем, вспоминать оказалось не нужно.

Через два часа в монастырь пришли сборщики хвороста, задыхаясь от бега, рассказали о страшном: отряд чужаков идет к монастырю. Людей столько, что бесполезно обороняться, святое место не крепость, стены невысоки.

**

Жучки-красноспинки повыползали из зимних укрытий, грелись на солнышке. У Лайэнэ дома так и звали эти дни второго весеннего месяца — дни красноспинок. Может, и тут крестьяне предместий именуют их так, а горожане мало обращают внимание на жучков…

Молодая женщина сидела в открытой беседке в саду, на легком столике перед ней лежали листы бумаги. Узкая рука, уверенно держащая кисть, выводила какие-то каракули, рядом с которыми те самые жучки казались образцом изящества. Будто Лайэнэ враз разучилась писать; еще бы взять кисть по-другому, как держат люди малограмотные, и впечатление будет полным.

Сторонний наблюдатель немало бы удивился, что случилось с ашринэ — для солнечного удара еще недостаточно жарко…

Она всего-то пыталась скопировать почерк Энори. Кто бы мог подумать, каким трудным заданием это окажется! Разные школы написания в свое время дались ей не в пример легче. Извела уже с десяток листов, но толку чуть.

Не отважилась довериться кому-то еще: мало ли, у Энори было много самых странных знакомых, вдруг кто-то задумается. К счастью, подделывать подпись господина Кэраи Таэна не было нужды. Чудом добытый листок у нее — настоящий.

Везение? Или приготовленная судьбой ловушка?

Но он уехал… такая возможность!

Снова екнуло сердце. Уехал. Поспешно, отдав распоряжения, говорящие, что вернется нескоро. У Лайэнэ тоже были верные люди, они передали. Только вот куда направился, тайной осталось для молодой женщины. Может, на север, где самое сердце грозы, может, в Мелен за подмогой, как не слишком давно, или в Окаэру, а может, в саму Столицу… Нет, это долго, ему нет смысла.

А в Мелен… он как-то отметил вскользь, что готов был добыть войска любыми средствами, даже свадьбой. Тогда сказал об этом, как о шутке…

И еще раз нет. Из

Мелен он вернулся не слишком радостным. Что-то произошло там, не до женитьбы.

О чем она только думает… А надо — о том, как проникнуть к мальчику, завоевать доверие юного наследника.

О том, как еще раз ослушаться — на сей раз прямого приказа.

Очередной лист был смят и отброшен.

Прокляла все на свете, пытаясь добиться сходства. Казалось бы, возьми любого малограмотного человека и попроси его написать под твою диктовку. Подходящий почерк получится, все знаки вразнобой. Но нет, выходило не так — легкими были у Энори линии, без всякой натужности. Для того, кто читать умел хорошо, разница в написании просто бросалась в глаза. А мальчик… он мог и знать. Другой возможности не представится.

Но этот кошмар… как его воссоздать? Воистину, если б Энори решил посмеяться над всеми школами почерка сразу, это бы не вышло лучше!

Лайэнэ отложила кисть, задумалась. Вспомнила, каким увидела недавно — натянутым, как струна, — и каким видеть привыкла.

Вспомнились его слова:

«Границы придумали люди… Просто представь, что я — волна или ветер, или огонь»…

Он не мог играть на флейте, не мог одеваться, как все… Считала — это из-за того, что ему дано меньше. А если наоборот? Перевела взгляд на бумагу. Показалось — сухие стебли травы в беспорядке, ветер качает их…

Поспешно взялась за кисть. Скопировать его почерк нельзя. Не бывает двух одинаковых стеблей, низок птичьих следов или облачного узора. Но можно понять…

**

«Ступай, попробуй предупредить воинов Сосновой», — сказал отец-настоятель одному из жителей монастыря, хорошо знавшему эти края. Спокойно сказал, будто и не произошло ничего, только морщины на лбу стали гораздо глубже.

Затем собрал людей во дворе, обратился с короткой речью.

Это святая земля, говорил. Здесь нет оружия, да оно и бессмысленно. Поэтому те, кто верит, что монастырские стены станут ему защитой — могут остаться, прочим разумней уйти.

Про монахов речи не шло — им в любом случае оставаться. Среди них были и совсем молодые, и постарше, недавно принявшие обет, и у многих во взгляде сквозило недоумение — вот это оно и есть, то самое служение, которое принял?

Когда возвращался, увидел девушку — ту, что недавно едва не заблудилась во снах. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, бледная до синевы.

Настоятель улыбнулся ей, пытаясь утешить — подумал с горечью, что вот ей-то уж точно стоило бы уйти. Красивая, молодая…

— Если неразумной дочери будет дозволено… — произнесла она каким-то младенчески-тоненьким голоском, качнувшись вперед. — Не отсылайте людей, монастырь устоит. А по дороге они могут погибнуть — враги идут неизвестной тропой, они не оставят свидетелей.

— Здесь не слишком много ценностей и еды, но все же добыча, — сказал один из монахов-провожатых, суровый, выше Нээле на две головы.

— Монастырь устоит, — повторил она, и настоятель увидел, как слеза катился по ее щеке — от бессилия сказать что-то более связное.