Воздушный шарик со свинцовым грузом (сборник)
Шрифт:
– Вах! – удивился Артурчик.
– Салатаев, помолчи, бляха! – поморщился Чагин.
– Откуда они знают, что нашего, если не сцапали? – поинтересовался я.
– Умный, да? – Пропагандист пристально глянул на меня. – А кто у нас еще краснопогонники, кроме мотострелков?
– Они что, в темноте погоны разглядели?
– Много говоришь. Хочешь, чтоб я твои сапоги проверил?
– А что особенного в моих сапогах?
– Да ни хрена в них особенного. Просто интересно сверить их со следами на снегу от забора до клуба.
– Ну и что? Может, кто к забору подходил.
– Пятясь раком? Спиной вперед? Вы, бляха, умные тут все? Думаете, чуть больше года прослужили, так можно, сука, по ушам майору ездить, который в этой гребаной армии двадцать лет отмаячил? Лопаты в зубы и шагом марш!
– Какие лопаты? – не понял Андрюха.
– Совковые, бляха, Окунев. Которыми снег гребут. А вы ими будете разгребать ваши блядские следы, пока их никто не увидел. Вместе служите, вместе гребите. Или мне замполита с командиром полка попросить помочь?
– Не надо, товарищ майор, – поспешно опередил его Глеб. – Мы как-нибудь сами справимся.
– Вот и хорошо. Схватили лопаты и исчезли. Справятся они, – пробормотал он нам вслед. – Остряки, бляха. Дети.
С Аней я увиделся еще один раз, на Рождество. Она в обществе двух молчаливых подружек заявилась к нам в художку с пакетами, в которых лежали наколядованные апельсины и конфеты, высыпала все это богатство на стол, предложила, не стесняясь, угощаться и вообще щебетала, как канарейка, обращаясь исключительно к Глебу и напрочь игнорируя меня.
– Мило у вас в клубе, интересно – краски, кисточки… Ты ешь, Глеб, вкусные апельсины. И друзей можешь угостить. Знаешь, у кого мы их наколядовали? У вашего пропагандиста… Ну у Чагина. Урод, а добрый. Полкулька нам насыпал. Представляете, приходит он завтра, а вы ему:
– Андрюха в кинобудке дрыхнет, – ответил Глеб, немного удивленно поглядывая то на Аню, то на меня. – А Артурчик пишет чагинские мемуары.
– Мемуары?
– Ну документацию. Заодно приучает массы к русской орфографии с осетинским акцентом.
– Глеб, ты прелесть какой остроумный! – наигранно восхитилась Аня. – Скажи, а ты мог бы написать, – тут она украдкой глянула на меня, – мой портрет?
– Я? – удивился Глеб. – У тебя, по-моему, уже есть художник.
– Не будем о печальном, – отмахнулась Аня. – Откуда в Киеве взяться приличным художникам? Там и мужчин-то толком не осталось. А у тебя все-таки ленинградская школа. Так напишешь?
Глеб снова глянул на меня. Я фыркнул и пожал плечами.
– Знаешь что, Анечка, – сказал Глеб, – я как-то не люблю дописывать за другими. К тому же питерская школа специализируется на лошадях. Клодт и компания. На тезке твоем, на Аничковом мосту, бывала? Вот там оно по-нашему, по-ленинградски. А портреты – это к киевлянину.
– Н-да, – задумчиво проговорила Аня. – Не думала я, что жлобство доползло от Киева до Питера. Всего вам доброго, мальчики. Таня, Света, пошли отсюда. Не будем мешать творцам жрать апельсины.
– Стало быть, вот как? – полюбопытствовал у меня Глеб, когда дверь за визитершами закрылась.
– Ага, – ответил я. – Дай пять, Питер.
– Лови, Киев.
Мы разделили апельсины с Артурчиком и Андрюхой и с отвычки объелись ими так, что кожа у нас на следующий день зудела, и, когда Чагин пришел в клуб поинтересоваться, какую очередную пакость мы отчебучили, Глеб уже не с подначкой, а с мрачным укором проронил:
– Спасибо за апельсины, товарищ майор.
– А? – не понял тот. – Какие апельсины?
– А вот эти самые. – Глеб показал свои руки в розовых цыпках.
– Пожалуйста, – рассеянно ответил Чагин. – Ты это… в санчасть сходи.
Весь день он был не похож на себя. Похвалил пустые щиты, которые мы с Глебом едва загрунтовали. Спросил у Андрюхи, какое кино планируется на выходные, и, узнав, что никакое, похлопал Андрюху по плечу и сказал: «Молодец». Затем рассеянно просмотрел и одобрил очередную документацию, представленную ему Артурчиком.
– Ошибок нэт, товарищ майор? – удивленно спросил Артурчик.
– Ошибок? – переспросил Чагин. – Каких ошибок? Нет, ошибок делать не надо.
Он все время поглядывал на часы и, когда пробило пять, быстро накинул шинель, напялил шапку и собрался уходить, чего за ним прежде не водилось.
– Бойцы, – обратился он напоследок ко мне и Глебу, – вы это… успеете до дембеля новые портреты Маркса и Ленина нарисовать?
– Ну если они согласятся позировать, – пожал плечами Глеб.
– Кто?
– Маркс с Лениным.
– Не борзей, Рыжиков. Так нарисуете?
– Напишем, – по привычке поправил я.
– Чего? – не понял Чагин. – Кому вы напишете? Марксу с Лениным? На тот свет? Не спешите туда попасть. Успеете еще.
Он побрел из клуба, бормоча на ходу:
– Позировать… напишут… Остряки, бляха. Дети.
Мы решили воспользоваться ранним уходом Чагина и замутить в тот вечер жареную картошку с тушенкой и брагу. Часикам к шести вслед за пропагандистом ушел начальник клуба, которому надоело имитировать деятельность, и мы принялись за подготовку к трапезе. За окном снова шел снег, а в клубе было тепло и тихо, мы ели со сковородки картошку с розовыми кусками тушенки, потягивали из эмалированных кружек брагу и чувствовали полнейшее слияние с этим миром и удовольствие от пребывания в нем. Часов в девять в клубном коридоре послышались шаги Чагина – наше начальство мы уже давно научились распознавать по походке.
– Похавали картофану, – с досадой проговорил Андрюха. – Че ему дома не сидится…
– А ты не догадываешься, да? – с иронией заметил Глеб. – Снова с женой поцапался. Опять не тому дала.
– Убивать таких жен надо! – заявил Артурчик.
– А тебе за Чагина обидно или за картошку?
– За обэих.
– Да ладно вам, – вмешался я. – В первый раз, что ли. Запрется у себя в кабинете и пробухает всю ночь. У него своя свадьба, у нас свои именины.
В это время в дверь постучали – нервно, нетерпеливо и требовательно. Маскируя следы преступления, мы поспешно сунули бражку назад за тумбочку, прикрыли сковородку куском фанеры, сверху накинули какой-то шмат материи, и Глеб открыл, наконец, дверь. Чагин был почему-то одет не в армейскую форму, а в зимнюю куртку на меху и в нелепо глядевшуюся на нем лыжную шапочку, а лицо его, обыкновенно кирпичного оттенка, было каким-то желто-серым. Майора слегка пошатывало, но спиртным от него не пахло.
– Добрый вечер, – сказал он, добавив совсем уж не по-военному: – Можно к вам?
– Да, конечно… То есть так точно… Заходите, товарищ майор, – растерянно ответил Глеб.
– Юрий Витальевич, – поправил его Чагин. – Меня, вообще-то, зовут Юрий Витальевич.
– Проходите, Юрий Витальевич.
Чагин вошел, огляделся и присел на один из табуретов у стола с закамуфлированной картошкой.
– Хорошо у вас тут, – сказал он. – Уютно. Как дома.
– Армия – наш дом родной! – блеснул улыбкой Артурчик.
– Артур, – покосился на него Чагин, – ты чего лозунгами заговорил? Документаций начитался? Прочисть мозги, сынок. Дом… Дом – это где вас любят. И где вы любите.
– А нас в армии очень любят, Юрий Витальевич, – осклабился Глеб. – По несколько раз на дню. Так, бывает, любят, что сутки потом присесть не можешь.
Чагин мутно посмотрел на Глеба и покачал головой.
– Любят их, – пробормотал он. – Остряки. Дети. Вы чего не ужинаете? – Он потеребил край материи, которая скрывала сковородку с жареной картошкой.
– Да мы это.... – промямлил я.
– Понятно, – усмехнулся Чагин, – уже поужинали. В солдатской столовой.
– Ну да.
– Там ведь, – продолжал Чагин, – такая вкусная-превкусная разваренная рыба с такой склизкой-пресклизкой перловкой…
– Товарищ майор, – скорчил мученическую гримасу Андрюха Окунев. – Ну зачем вы, блин…
– Все солдаты одинаковы, – махнул рукой Чагин. – Все, сколько их не повидал, думают, что они умнее майора, который уже двадцать лет… Ладно, ешьте, бойцы, я пойду погуляю.
– Юрий Витальевич, – отважился я, – а может, и вы с нами?
– Разве что вареной рыбы с перловкой, – ответил Чагин. – А то вы совсем нюх потеряете и еще бражки мне предложите. Приятного аппетита.
Он тяжело встал и вышел за дверь.
– Чего это с ним? – вслух произнес Глеб.
– А те не все равно? – отозвался Андрюха. – Давайте жрать, сил нет.
– Андрюха, не будь животным!
– А в торец? Сам животное.
– Эй, кончайте! – вмешался Артурчик. – Бражка нэ допили, моча в голову ударил?
– Ты по-русски сперва говорить научись!
Еще минута, и Андрюха с Артурчиком сцепились бы, но тут в коридоре раздался строевой шаг и рокот майорского голоса, который, кажется, отдавал сам себе приказы:
– Р-раз, р-раз, раз-два-три… Выше ногу, Чагин, выше, сука, ногу! Носочек тянем! Левой, левой! Тянем, бляха, носочек! Р-раз, р-раз, р-раз-два-три! Пр-равое плечо вперед!
– Он что, с ума сошел? – пробормотал Глеб.
– Может, белочка? – предположил я.
– Песню запе-вай! – продолжал командовать себе в коридоре Чагин.
Неожиданно красивым баритоном он затянул, не сбиваясь с ритма шагов, «Песню о Родине», только слова были какие-то другие, хотя и очень знакомые:
– Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым…
Мы высыпали в коридор. Чагин маршировал четко по периметру отсвета окна на полу. В окне желтела луна, чуть смешиваясь с дальним отблеском фонарей, в который косо вплетался падающий снег. На подоконнике стояла наполовину опустошенная бутылка водки.
– Я теперь скупее стал в желаньях, – продолжал петь и вышагивать Чагин. – Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью…
Он внезапно прекратил пение, подошел к окну, взял бутылку и допил ее одним глотком.
– Гулкой ранью, – пробормотал он, вытирая рот ладонью. – Остряк, бляха. Ребенок… Гулкой сранью. Так точно, товарищ майор. Срань вы гулкая.
– Юрий Витальевич, – мы подошли к нему. – С вами все в порядке?
– Отставить Юрия Витальевича! – рявкнул Чагин. – Где вы, бляха, Юрия Витальевича видели? Здесь, сука, армия! Оборзели? Почему не ходим строевым шагом? Почему не ужинали? Крру-гом! Бегом марш! Куда в каморку? В солдатскую столовую бегом – марш! Сожрать всю гнусную рыбу с вонючей перловкой. Тарелки принести. Я, бляха, проверю…
Его вдруг качнуло, он оперся рукою о стену и, сдирая ногтями облупившуюся зеленую краску, пополз вниз.
– Товарищ майор, – проговорил я, – вам плохо?
– Где вы тут видели майора? – невнятно ответил Чагин. – Здесь только гулкая срань… – Он закрыл глаза.
– Андрюха, – сказал Глеб, – беги в санчасть.
– Не надо в санчасть. – Чагин снова раскрыл глаза. – Надо в милицию. Только вам нельзя в милицию, это будет самоволка… А вы следы заметать не научились. Отойдите, я встану… Да уберите, бляха, ваши грабли… Сам встану.
Он действительно сам поднялся, отряхнул куртку, поправил лыжную шапочку и оглядел нас.
– Построились, –
Совершенно растерянные, мы выстроились в куцую шеренгу. Чагин несколько раз прошелся мимо нас взад-вперед, затем остановился.
– Солдаты, – проговорил он, – воины, бойцы! Я пришел дать вам последний наказ. Андрей! Крути, сука, фильмы. Каждый день крути. Даже когда никакого фильма не привезут – крути. Пить солдатам нельзя, поэтому они должны смотреть фильмы. Это воспитывает в них нежные чувства. Артурчик! Учи, бляха, русский язык. Это же, сука, язык межнационального общения. От степного калмыка до тунгусского метеорита… Художники! Можете не писать Маркса с Лениным. И Ленину с Марксом можете не писать. На хрена они вам сдались? И вы им – на хрена? А мне вообще по барабану. Пусть новый пропагандист геморрой себе наживает.
– А вас что… переводят? – робко спросил Глеб.
– Я, бляха, не Шекспир, чтоб меня переводить! – отрезал Чагин. – Еще дурные вопросы есть?
– Ну… снимают? – поправил я.
Майор задумался.
– Точно, снимают, – сказал он. – Как в кино. В таком… жизненном. Одного снимают, другого на его место вешают, одного снимают, другого вешают. И так без конца. Хорошее кино. Называется «Вешалки». А еще есть «Сажалки». А еще «Сиделки». А самое длинное – «Лежалки». И там мы, бляха, все и снимемся, и повесимся, если повезет, друг у дружки на шее. Все. И запомните: в жизни, сука, нет ничего глупее самой жизни. А теперь – вольно, разойдись.
Майор отдал честь, развернулся и зашагал из клуба прочь, бормоча на ходу:
– Переводят… Остряки. Дети.
Мы переглянулись.
– Что-то мне картошки больше не хочется, – сказал я.
– И бражки тоже, – добавил Глеб.
– Пошли, блин, спать, – подытожил Андрюха.
– А жалко, если его вправду снимают… Или переводят…
– Жалко… Он хоть нормальный мужик. Еще неизвестно, кого на его место…
– Да пошли, блин, спать!
Мы отправились спать в кинобудку, где под шматом материи и куском фанеры остывала на сковородке недоеденная картошка с тушенкой, и уснули на куче шинелей, бушлатов и одеял.
На следуюший день майор Чагин не явился на плац к утреннему разводу. Около девяти утра в штаб полка позвонили из милиции и сообшили, что этой ночью он пришел с повинной в местное отделение и сознался в убийстве собственной жены. Я не знаю, что с ним случилось дальше. Слухи ходили самые разные. Одни говорили, что ему дали пятнадцать лет и он повесился у себя в камере. Другие утверждали, что он, наоборот, бежал из тюрьмы, убив охранника. Все это было настолько нелепо, что иногда хотелось дать рассказчику по физиономии. Вообще, после случая с Чагиным я точно слетел с катушек. Сперва нахамил начальнику клуба, а затем обложил матом самого замполита, после чего глазом не успел моргнуть, как вылетел из клуба и снова оказался у себя в батарее. Впрочем, это уже было такой мелочью, что о ней вряд ли стоило даже упоминать.Экскурсовод
История, если воспринимать ее как науку, покажется немногим занятней математического справочника, состоящего из чисел и пояснений к ним. Если же рассматривать ее как поле для игры воображения, то едва ли найдется предмет увлекательней. Некоторые события хороши настолько, что попросту не могли не произойти, хотя никогда не происходили. Миф всегда больше реальности, вымысел сильнее правды. Кому интересно знать, что Аляска была продана Америке при Александре Втором, чтобы выплатить компенсацию помещикам после отмены крепостного права? Куда занимательней выдумка, будто ее продала Екатерина Великая, чтобы пошить себе какое-то невероятное платье с жемчугами и бриллиантами.
Тягу к этой области познаний я, видимо, унаследовал от одного из моих дедушек, бывшего в свое время доцентом на кафедре истории Киевского университета. Впрочем, наследство досталось мне в несколько искаженном качестве: если дед мой любил историю в единственном числе, то я полюбил ее во множественном, в виде историй, которыми я щедро делился с друзьями и знакомыми – безотказными слушателями и добровольными жертвами моих мистификаций. Я даже прослыл специалистом в исторических вопросах, поскольку знал хоть что-то, в отличие от моих приятелей, по большому счету не знавших ничего. Я с упоением бросал семена фантазии в благодатную почву невежества, нисколько при этом не заботясь об урожае. Семена меж тем проросли, и однажды наступило время жатвы. Слух обо мне дошел до совершенно незнакомых мне людей, которые решили открыть что-то вроде частного туристического бюро и устраивать поездки по Европе для обретавшейся в Германии русскоязычной публики. Как-то вечером мне позвонили, и приятный женский голос осведомился:
– Алло? Здравствуйте. Это Миша? Можно вас так называть?
– Мишей можно, – ответил я. – А Иннокентием нельзя.
– Каким Иннокентием? – удивился голос.
– Никаким. Раз уж родители неосторожно назвали меня Мишей, не вижу повода называть меня как-нибудь по-другому.
Трубка хмыкнула.
– Вот и чудесно. Меня, кстати, зовут Ритой. Мы с мужем…
– Жаль, – сказал я.
– Что жаль?
– Жаль, что вы с мужем.
– О господи! – сказала трубка. – Ладно, ближе к сути. Миша, вы не хотите поехать в Бельгию?
Признаться, я немного удивился.
– Не хочу показаться невежливым, – ответил я, – но какое вам дело до того, куда я хочу поехать, а куда не хочу?
– Вы не поняли. Это я приглашаю вас поехать в Бельгию.
– С вами?
– И со мной, и с моим мужем…
– Вы предлагаете мне menage а trois?
– Что я вам предлагаю?
– Ну что-то вроде тройственных отношений.
– Вы с ума сошли! Послушайте, Миша, я и мой муж организовываем двухдневную поездку в Брюссель и Брюгге для русскоязычных туристов. Нам нужен экскурсовод. Один ваш друг порекомендовал мне вас как человека, который разбирается в живописи и в истории.
– Это который друг? – поинтересовался я.
– Алексей. Алеша Жаворонков.
– Леха, что ли? У вас устаревшие сведения. Он мне больше не друг.
– Почему?
– Потому что. Вы бы стали дружить с человеком, который, чуть сядешь с ним за стол, напивается, буянит и лезет в драку?
– Пожалуй, нет.
– Вот и он не хочет.
Некоторое время трубка молчала. Затем снова послышался голос Риты:
– Вы шутите?
– Шучу, конечно.
– То есть наговариваете на себя?
– Естественно, наговариваю.
– Зачем?
– Чтобы вы были готовы к худшему и не разочаровались при встрече.
– Ну-ну, – проговорила Рита. – Так что насчет Бельгии?
– Хорошая страна, – сказал я. – Я там не был ни разу.
– Вот видите. А теперь мало того, что побываете, так еще и деньги заработаете.
– Сколько? – Я оживился.
– Триста марок вас устроит? Плюс ночь в гостинице с завтраком. Вы когда-нибудь зарабатывали триста марок за два дня?
– Нет. Только за одну ночь и без завтрака.
Рита вздохнула.
– С вами чертовски трудно разговаривать. Сколько вам лет?
– Тридцать один.
– А ведете себя как двадцатилетний. Короче, вы согласны?
– Я-то согласен. Только как я буду водить туристов по городам, в которых ни разу не был?
– Не волнуйтесь, Миша. Этим займется брюссельский экскурсовод. Вашей обязанностью будет занимать людей историческими сведениями, пока мы будем ехать в автобусе, а также вести экскурсию в музеях. Расскажете о художниках, о картинах. Алеша говорил, что вы хороший рассказчик.
– Алеша сволочь, – заявил я.
– Почему это он сволочь?
– Потому что я всегда ненавидел экскурсоводов. А теперь по его милости сам таким стану.
– Знаете что, – сказала Рита, – если для вас это так принципиально – откажитесь, и покончим с этим.
– Я что, идиот, отказываться от трехсот марок? Вы меня искусили. Я теперь Адам, соблазненный, изгнанный из рая и вынужденный в поте лица своего зарабатывать хлеб на суровых бельгийских просторах.
– Ну слава богу, – с усталым облегчением выдохнула Рита. – Значит, увидимся через неделю. Пока-пока.
Она с не слишком учтивой поспешностью повесила трубку.
– Хамка, – сказал я.
Затем подумал и набрал номер Алешки Жаворонкова.
– Да? – раздался в трубке его недовольный голос.
– Привет, Леха, – сказал я. – А я в Бельгию еду.
– Я в курсе, – ответил Леха.
– А ты в курсе, что ты сволочь?
– В курсе.
– Я так и думал. Что тебе привезти из Бельгии?
– Пива бельгийского привези.
– Ладно. Привезу тебе пива и статуэтку Писающего мальчика.
– На черта мне сдался твой Писающий мальчик?
– Чтоб ты знал, для чего пиво пьешь. Слушай, а сколько этой Рите лет?
– Какой Рите?
– Которой ты меня с потрохами сдал.
– Аа… Сорок.
– Тьфу… Сволочь ты, Алеша.
– Я в курсе.
Он, не попрощавшись, повесил трубку.
– Хам, – сказал я.Неделю спустя, в темное и промозглое ноябрьское утро, приправленное моросящим дождем и неспешно опадающими листьями, наш автобус с сорока пятью туристами на борту выехал в сторону Брюсселя. Общество подобралось почтенное – в основном это были немолодые уже люди лет пятидесяти, а то и шестидесяти, а одному старичку было от души за семьдесят. Разнообразила этот геронтарий молоденькая черноволосая девушка лет двадцати пяти с относительно приятным лицом и по-лошадиному большезубой улыбкой. Впрочем, путешествовала она не одна, а в компании родителей – столь же большезубой мамаши, заботливо присевшей по соседству с нею, и невзрачного на вид отца, расположившегося на сиденье сзади и нежно дышавшего ей в затылок. Было около шести утра, я не выспался, да и остальные пассажиры откровенно клевали носами. Я рассудил, что столь сонливому собранию меньше всего в настоящий момент требуется аниматор, и собрался было задремать, но в этот момент надо мною склонилась изящная фигурка.