Возлюби врага своего

Шляпин Александр

Со слов моих братьев по оружию в то же самое время большевики предприняли попытку прорваться в город со стороны Демидовштрассе, где также попали под плотный пулеметный огонь командира первого батальона гауптмана Фишера. В тот день «Иваны» несколько раз бесстрашно переходили в атаку, но каждый раз оставляли на заснеженном поле десятки и сотни убитых.

Уже к вечеру наступавшие спрятались за промерзшими трупами, складывая из них долговременные огневые точки. Чтобы подобраться вплотную к нашим укреплениям в районе села Ляхово, они укладывали трупы убитых на сани и, прячась за ними на коленях, толкали в направлении наших позиций. Под плотным минометным огнем русские бросали свои сани и, неся потери, мгновенно отходили

назад, чтобы уже через несколько часов вновь повторить бесполезную попытку.

— Ну что, малыш, ты сегодня видел, как нужно воевать? Вот теперь запомни, мы из разведки, а разведка так не воюет. Мы работаем очень тихо и аккуратно. Если акция проходит без единого выстрела, то это считается самой удачной операцией. В своем деле мы почти всегда используем только ножи. Я обещаю, что завтрашняя вылазка в тыл советов станет твоим дебютом, ты на своей шкуре опробуешь, что значит армейская разведка. А теперь пошли, нас ждет шнапс и жареная телятина. Нет! Много, много хорошего шнапса!

Вернувшись в подвал, лейтенант первым делом вымыл лицо и руки. По всему было видно, что он довольно чистоплотен и всегда блюдет личную гигиену, поэтому, наверное, и избежал за это время всяких кишечных инфекций. Обычно в летний период весь наш вермахт, страдал от дизентерии, и было неудивительно, что несколько процентов личного состава умирали от того, что их душа отправлялась в рай через задний проход вместе с поносом.

Многие наши солдаты спали на своих нарах, а у некоторых даже были никелированные кровати, которые экспроприировались из разбитых домов и принадлежали явно не простолюдинам. Несмотря на всеобщий разгром и руины в подвале церкви было относительно чисто. КП полковника Зинцингера находилось внутри самой церкви. Там оставалась не разрушенной колокольня, с которой открывался вид на весь город, и с этой точки можно было корректировать не только огонь артиллерии, но и всего гарнизона.

Вокруг церкви стояли разрушенные бомбардировкой дома, в которых прятались солдаты нашего многострадального полка в ожидании теплых дней. Тогда я еще не знал, чем для меня окончится эта война, чьи-то невидимые руки тянули за ниточки, а мы подобно марионеткам делали то, что хотели именно они. У «Иванов» было примерно тоже, и здесь на фронте в самом её пекле каждый чувствовал, что он простой малюсенький винтик в этой огромной машине смерти, которая набирала обороты с каждым днем. Словно огромные жернова гигантской мельницы они перемалывали всё, что попадало в них независимо от того, были это солдаты Вермахта или солдаты Красной армии. Страдали от этого все. Мы, словно бойцовые петухи, бились на полях сражений в угоду амбициям своих правителей, которые все сильнее и сильней стравливали нас, втягивая в этот дьявольский молох все новые и новые силы.

Описать весь кошмар и ужас блокады я вряд ли смогу, так как ни в одном языке нет таких слов, чтобы выразить страх и страдания, которые пришлось пережить не только нашим солдатам, но и русским. Я в течение двух лет беспрерывной войны научился уважать своего противника и даже гордился тем, что имею дело с настоящими войнами.

Каждый день на протяжении последних месяцев на город обрушались сотни тонн бомб, снарядов и свинца, неоднократно перепахивая то, что было давно уже разбито, разгромлено и дано перепахано. В подобной обстановке было выжить фактически невозможно, и с каждым днем наступление «Иванов» учащались и ожесточались. Ценой огромных потерь большевики старались вернуть свой город. Наши же войска, наоборот, ценой огромных усилий старались в полнейшем кольце этот город удержать. Нам было страшно. Да, действительно тогда было страшно остаться без этих подвалов и толстых стен, которые спасали нас от огня советов и русских морозов. Нам было страшно оказаться в эти дьявольские морозы вне стен на открытом поле, что было равно самоубийству.

Первый

рейд

Вечером 6 февраля 1942 года полковник Зинцингер вызвал Крамера к себе на КП. Он в течение часа проводил совещание офицеров нашего полка, на котором довел приказ командующего армии «Центр» и поручил разведке достать языка из числа офицеров противника.

— Господин обер-лейтенант, согласно данных севернее города русские сосредоточили большие силы четвертой армии генерала Курасова, которая уже в ближайшее время перейдет в наступление. Приказываю вашему разведывательному подразделению выйти на рубеж соприкосновения с противником и перейти линию фронта в районе Верфьштрассе*, для пленения языка из числа русских офицеров.

— Есть, господин полковник, разрешите идти? Хайль Гитлер! — сказал Крамер и щелкнул каблуками.

— Давай, сынок, нам сейчас как никогда нужна удача, да поможет вам Бог. Ты один можешь спасти сотни жизней наших солдат, если достанешь нам хорошего матерого комиссара.

Крамер, поднимая клубы пара, ввалился в подвал и с ходу, словно штабс-фельдфебель просвистел в свой свисток, объявляя подъем всем разведчикам.

— Так, господа разведчики, сегодня ночью нам предстоит перейти линию фронта и в течение 48 часов добыть русского языка. Прошу отметить в ваших ржавых мозгах, что это приказ фельдмаршала фон Бока, а не моя прихоть. Через три часа все должны быть готовы, форма одежды трофейная. Сегодня ночью, когда «Иваны» будут штурмовать наши окопы в районе Верфьштрассе, мы в этой суматохе должны попасть в тыл противника. В районе деревни Ястребы мы затаимся до самого начала проведения акции. Оружие трофейное! Так, Уве, тебе поручается подготовка Кристиана к операции. Это его дебют и у меня есть желания, чтобы он вернулся с этой операции. Я потом спрошу с тебя, солдат, ты меня понял? Бегемот!? Ульрих, Вильгельм, вас касается особо, мне не нужны сюрпризы, как в прошлый раз, чтобы Ганс не жег зря патроны, все нужно сделать тихо и вернуться в полном составе. Всем готовиться, на сборы я даю три часа, проверять буду сам.

Самое интересное, что сборы в тыл противника всегда имели определенный ритуал, и никто никогда не нарушал его, так как от четкого соблюдения правил зависела удача нашей вылазки, и Крамер всегда сам проверял полную готовность.

После трехчасовых сборов в церковном подвале собралась вся полковая разведка. Товарищи мои стояли в шеренге и совсем не отличались от «Иванов» — те же изможденные лица, та же форма, полушубки, валенки и белые маскхалаты, которые должны были скрыть наш эскадрон в тылу большевиков. Если бы не приказ полковника по гарнизону о разведывательной операции, нас незамедлительно расстрелял ближайший арьергард, перепутав с разведкой противника.

Мне как самому молодому досталась форма убитого русского лейтенанта, и я впервые, облачившись в русскую униформу, был готов как морально, так и физически. Двое суток хорошего отдыха и калорийное питание поставили меня на ноги, и уже к началу операции я чувствовал себя как стайер, в предвкушении долгожданной олимпийской победы.

Разведчики, сидевшие в подвале, засмеялись, видя, что толстяк перешел на свою излюбленную волну. Он, закурив свою трубку, стал расхаживать по подвалу корча из себя русского Сталина. При этом делал это так артистично, что мы все покатывались от смеха.

— Кристиан, ты совсем как большевик, если бы ты еще знал русский, тебе бы цены не было! Мы бы с тобой по русским бабам прошлись! — сказал Уве, демонстративно почесывая пах.

— Я постараюсь выучить, мне только хороший учитель нужен, а лучше учительницу помоложе, лет бы так семнадцати, — сказал я, словно предчувствуя, что совсем скоро нелегкая судьба солдата сведет меня с простой русской девушкой, которая ценой своей жизни спасет меня, и я смогу вернуться домой совсем в новую Германию. В ту Германию, которая появится на карте истории только после войны.