Возвращение к себе
Шрифт:
– А они… впрочем, это не важно.
Дама Герберга быстро глянула в сторону коричневой рясы, вновь выползшей на свет.
Кто он? Родственник? Советник? Хозяин? Посмотрим.
В сумрачном холодном зале жилого крыла царил неуют. Ветер выл, путаясь в черных потолочных балках. В нос шибал запах старого прокисшего тростника, псины, холодной, мокрой золы - будто и не жилое. Из углов робко выглядывали обрывки прошлой жизни: вымпел на стене, резная, когда-то нарядная, а теперь изломанная скамья, разбитая прялка.
Помоги… Защити…
У Филиппа
А, что зависть и подлость выбили на время из седла…
Роберт даже с шага сбился. Еще совсем недавно его мир сузился до полыхающей белой ненавистью щели. От обиды, от бессилия, что-либо изменить - кончалась жизнь графа в блестящих доспехах, побеждавшего на ристалищах и полях войны, побеждавших в любви и мчавшегося, мчавшегося, мчавшегося - догнать и ухватить нечто…
Герберга нетерпеливо крикнула слуге:
– Разожги камин, А вы, - в сторону гостей, - ждите здесь.
Пора было ее одернуть. Роберт, шагнув ближе, процедил сквозь зубы, сохраняя, впрочем, бесстрастное лицо:
– Приказы можно выполнять, можно и не выполнять. Что вы предпочитаете?
На лице дамы мелькнуло беспомощное выражение. Она кинула косой взгляд в сторону монаха, но быстро совладала с собой:
– Я п р о ш у обождать здесь, - прошу, выговорила, будто под язык попал острый камешек.
Странная. С одной стороны хозяйка, без труда отобравшая власть у Анны, с другой зависимая, пуганая и кажется не очень умная. Возможно, она чем-то обязана человеку в рясе? Или - марионетка, действующая вопреки собственной воле?
Роберт и Гарет остались в середине зала. По темным углам шевелилось; несло чесноком, звякало. Только возле гостей замер пыльный столб света, падающего из высокого узкого окна.
Серв у камина двигался бочком да ползком, стараясь не привлекать к себе внимание ни тех, ни этих.
– Мы тут как мыши на блюде, - проворчал Гарет.
– Пошли, присядем. Вон, скамья у стены. Хорошая стена, крепкая, как раз спину прикроет.
– И то - дело.
Но посидеть, отдохнуть им не дали. Дама Герберга спустилась в зал со второго этажа, встала в середине мрачного помещения и провозгласила:
– Я говорила с сестрой. Она примет вас вечером, если будет себя хорошо чувствовать. А пока вам рыцарь, укажут комнату, а ваш слуга отправится в казарму.
– Мой вассал шевалье де Гильен останется со мной. Что же касается аудиенции: будем надеяться, что мадам Анна к вечеру поправится.
Со двора донеслись конский топот, звон и хриплые ругательства. Несомненно, отсрочка аудиенции была вызвана справедливым желанием нынешних хозяев замка, поискать по округе: не притаился ли где в лесочке отряд. Вдруг, некто собирается поддержать двух дураков, сунувшихся к черту в зубы?
До вечера можно было отдыхать. Не удостоверившись в полновесной, благородной глупости
В провожатые им отрядили рыжего толстого детину в засаленной камизе. Отдуваясь и порыгивая - редьки поел - он повел гостей на второй этаж. Комнатка, в которую они вошли, мало разнилась с залом по запущенности. Десять на десять шагов каменная коморка скупо освещалась узким, едва ребенку протиснуться, окном.
Посередине стояло ложе, забросанное старыми тряпками. Облезлое, когда-то меховое покрывало тоскливо пялилось старыми и новыми дырами. У стены пыльным надгробьем домашнему уюту прилепился камин. Ни табурета, ни сундуков, ни бадьи с водой - умыться с дороги.
– Я, это… - провожатый из-под низкого, подпертого бровями лба, уставился на Роберта, - упредить… По замку, значит, не шастайте. Тута человек рядом останется. До ветру если… проводит.
Говор выдавал уроженца нижней Шампани. В речи Герберги мелькали характерные словечки жительницы Иль де Франс. Среди воинов, с которыми махались во дворе, были и нормандцы и южане. Что собрало всех этих людей в стаю?
– спросил себя Роберт, и сам себе ответил: война. Она проглотила всех, но некоторых отрыгнула.
И теперь они жеваные в железной пасти, обожженные ее соками, зловонными плевками расползлись по Европе.
– Я понял, иди служивый.
Проводник пристальнее всмотрелся в глаза наглого гостя. Легко как согласился! А сам, поди, умышляет. Но в ответ получил спокойный твердый взгляд, не поймешь какого цвета глаз.
Не раздеваясь, как был в кольчуге Роберт прилег на кровать, потревожив сухую легкую пыль. Гарет, устроившись рядом, достал из сумки кусок лепешки, сыр, фляжку.
– Ешь, давай мессир.
– Чего обзываешься? Дай полежать. Сейчас вот отдохну, блох накормлю, подумаю.
– В этой каменной норе жилым не пахнет. Стал-быть, блохи не водятся.
– Считаешь?
– Ушли в обжитые места. Им тоже, небось, уюта хочется.
– Тогда они вовсе должны покинуть замок.
– Да уж - склеп склепом.
– Как думаешь, чего это новые господа в такой грязи сидят?
– Привычка, - Гарет грыз каменно твердый кусок сыра. Отъел, запил водой из фляги.
– Да и не свое. Свое бы враз прибрали и людей поберегли. А эти - как саранча: округу позорили, крепкого вассала, само собой, извести собрались, и замок выморочили.
– Видел, в деревне скота полно? Раздали вилланам.
– А куда его девать? Раздать-то раздали, только и отберут также легко. За зиму съедят.
– А растолковать деревенским?
– Не советую. За вилы схватятся. Темен народ. Гляди: раздали всем одновременно, а отбирать начнут по одной коровенке. И каждый, кого обошло, глядя на соседа, будет твердить про себя: 'Хорошо, что не моя'.
– Да прав ты конечно! Нам оттуда помощи не дождаться.
– Роберт лежал, глядя в черный от копоти потолок. Тусклый свет дня вливался в окно, делая окружающее еще тоскливее.
– Давай прореки, что с нами сегодня попытаются сделать?