Возвращение на Подолье
Шрифт:
Затем его опять подняли наверх. Опять капитан тыкал ему ручку и лист бумаги, требуя показаний.
К ручке он больше не прикоснулся. Не ожидая такого сопротивления от четырнадцатилетнего подростка, они перешли на терминологию, которая не перестает смешить все эти годы.
— Ты стрелянный воробей, но и мы не лыком шиты… Хоть ты и крепкий орешек, но мы тебя расколем. Все равно будешь сидеть!
У избитого и опустошенного, у него впервые мелькнула мысль покончить с собой. Он не видел конца своим мучениям. Люди в форме, которых еще недавно он уважал, оказались теми же
Они его выпустили в первом часу ночи. Болела голова, хотелось спать. Кое-как он приплелся домой.
Уже на лестничной площадке он услышал пьяные голоса. Ритм жизни матери сбоям подвергался редко. Она открыла дверь, окатила его удушливой волной алкоголя.
— Пришел, сволочь? У-у-у! Глаза бы на тебя не смотрели. Так и хочет мать посадить.
Сдерживая рыдания, он выскочил из квартиры и, ничего перед собой не видя, убежал в ночь.
На улице шел дождь. Не имея спичек, он наощупь пробрался в подвал и свалился на матрас.
Его знобило. Казалось, от холода и головной боли он опять потеряет сознание. Из последних сил он лег на сухую землю, а матрас натянул на себя. Перед глазами поплыли радужные круги. Тошнотворный ком подступил к горлу. Он провалился в бездну.
Несмотря на плохие взаимоотношения с матерью, ненависти к женщинам у Василия не было. Случай в магазине его озлобил. “С первых же часов выхода на свободу мне дали понять, что я не человек”.
Об исправлении в местах лишения свободы он не верил. “Исправляются” только те, которые после лагеря отправляются доживать свой век в богадельнях.
Наконец магазин закрыт. Нагруженная сумками, она, словно пивная бочка, катится на троллейбусную остановку.
Жадность, присущая этой категории, Василия не подводит. Вызывать или ловить такси она не стала.
Троллейбусом они едут очень долго. Нутром профессионала он чувствует, что все получится. За поясом у него парабеллум. В кармане он сжимает холодный корпус выкидного ножа.
Масть складывается. Помимо его бандитской фортуны, торгашку ведет к финишу ее рок.
Он не сомневается, что от инфаркта она не умрет. Закаленная в схватках с покупательским “быдлом”, после встречи с ним она еще больше закалится.
Торгашка выходит на окраине города и катится в частный сектор. Холодный ветер и дождь разогнали людей по домам. Он на ходу обматывает шарфом нижнюю часть лица, и в тени забора следует за ней.
Неожиданно она ускоряет шаг, бежит. Он понимает, еще мгновение — ночь огласится криком. В три прыжка он ее догоняет.
— Пикнешь, отрежу башку, — выбрасывает сверкающую полоску стали. — Узнаешь? — неожиданно для себя самого выкрикивает он, и срывает с лица шарф. — Распрягайся, мразь.
В отблеске уличных фонарей он видит, как вращаются белки ее глаз. Видимо, она знает гнусное свойство своего голоса, не произносит ни слова.
Он снимает с нее золотые серьги, три перстня и кожаный плащ. В кошельке куча денег. Охваченный внезапной тревогой, он, словно волк, сворачивает в переулок и погружается в кромешную тьму.
Василию определенно везет. Плащ оказывается мужским. В кошельке у торгашки баксы. Заявления в милицию можно не опасаться.
“Куда
К дому барыги он подъезжает на такси. Домик неказист, но достопримечателен. Здесь проживает долларовый миллионер. В принципе, здесь ничего удивительного нет, кроме того, что миллионер ни разу не сидел и сделал свой бизнес на скупке краденого.
— Эй, Рафик, открывай, не телись. Это я, Пеликан1.
Тот прилип к глазку, но открывать все еще не решается.
— Раф, змей, ты чего!?. Да я это, Пеликан, в пятницу “откинулся” [44] !
Наконец дверь открывается. Маленький, толстенький человек пропускает Василия в прихожую.
Насколько дом барачного типа неказист снаружи, настолько роскошна квартира сапожника Мамедова внутри. Неизвестно какими методами, но своих соседей он “выкурил”, сломал стены и захватил еще две квартиры. Без приглашения Василий падает в мягкое кресло, снимает туфли и погружает ноги в белый мех медвежьей шкуры.
44
освободился по истечении срока наказания.
Рафик ничего не спрашивает о сроке Василия, подходит к нему и щупает лацкан плаща.
— Английский, что-ли… Почем брал?
Барыга от мозга до костей, Рафик не понимает, что Василию иногда хочется рассказать о своей жизни.
В груди Василия подымается злость. Он вспомнил, как Рафик у него, шестнадцатилетнего глупца, скупал по пятерке за штуку вещи, стоившие больших денег.
Мамедов смотрит на него надменно, как это любят делать восточные. Тогда, в прошлом, этого взгляда он боялся. Теперь ему абсолютно наплевать. В лагере он хорошо изучил подобную трусливую породу. Стоит взять его за кадык, последуют слова: “Да ты что, земляк… ты меня не понял… Давай поговорим!”
— Даю за плащ двадцатку… Он паленый, сам понимаешь…
Василий едва сдерживается.
— Рафик, плащ я не продаю. Вот три перстня… Давай нормальную цену или я ухожу.
Как все восточные, от золота он без ума.
— К-ка-кую просишь?.. Даю за каждую по пятьдесят.
“Страсть, как хочется выколоть один из этих бегающих глаз-маслин.”
Каждый из перстней стоит минимум по двести… платина усыпана бриллиантами.
— Рафик, или даешь за каждый по сто пятьдесят, или я ухожу.
Он вперился в него колючим взглядом.
— Ты чё, Пеликан, они этого не стоят.
Он вспыхивает.
— Ну ты, змей, и наглючий. Запомни, барыжная рожа, — он хватает его за ворот и притягивает к себе, — мне не шестнадцать. Теперь ты за пятерку у меня сможешь только отсосать!
Такие люди не оскорбляются. Достоинство для них пустое слово.
— Ну и как? — спрашивает Василий его, и прячет перстни в карман. Завтра в Рудном я за каждый получу минимум по двести.
Он надрывно вздыхает и отправляется в одну из комнат. Через минуту Василий получает деньги и выходит в ночь.