Возвращение принцессы

Мареева Марина Евгеньевна

Нина снова наклонилась к нему, пытаясь помочь ему подняться. Дима с силой оттолкнул ее руки. Нина выпрямилась и отошла в сторону.

Она ни в чем не виновата — и она виновата во всем.

Узел. Разрубить нельзя развязать.

— В лесу раздавался топор дровосека, — тупо уставясь в стену, пробормотал Дима.

Вот именно. Топор дровосека. Несколько минут назад она доказывала Петру, что должна быть с Димой, потому что Диме плохо, ему надо помочь. Хорошо же она ему помогает! Стыд, горечь, смятение,

тяжесть вины… Топор дровосека. Разрубить. Нельзя развязать.

— Я буду спать в детской, — сказала Нина. — Ты меня там закрыл, теперь я сама себя там закрою.

Она снова перешагнула через его ноги — через больную и здоровую, вошла в Вовкину комнату и закрыла дверь на ключ, на два оборота.

* * *

На следующий день она ехала к Игорю.

Было солнечно, Нина спешила, срезая квадрат старого московского двора по диагонали. Ее обогнал какой-то мужчина, он нес на плече елку, спеленутую узкой бечевой.

Елка… Нина тотчас вспомнила ту, другую, вчерашнюю. Слезы прихлынули к глазам. Нервы ни к черту!

В сумке зазвонил мобильный.

— Да, — сказала Нина и, услышав ненавистный голос, тотчас забыла про слезы. Их высушила ярость.

— Что ж не звонишь? — вкрадчиво спросил Михалыч. — Сколько будем тянуть-то? Все сроки прошли. Даже нашему ангельскому терпению приходит конец. Мужик твой, знаю, вернулся. Придется с ним потолковать…

— Только попробуй! — крикнула Нина.

Мужчина с елкой, шедший впереди, вздрогнул и оглянулся.

— Только посмей ему звонить! — Впервые Нина говорила своему Счетчику «ты», впервые подняла на него голос. Она его больше не боялась. Она теперь вообще никого и ничего не боялась. Почему? Кто его знает. Наверное, она уже перешагнула ту черту, за которой ничего не страшно. — Только посмей! Охамели совсем! Думаешь, управы на вас не найдется? Посадил меня на оброк, думаешь, конца этому не будет?!

Она махнула рукой мужчине с елкой — иди, не останавливайся, своими силами обойдусь, я научилась рассчитывать только на свои.

— Управа, Нина Николаевна, и на тебя найтись может, — пообещал Михалыч. — На тебя, на мужика твоего, на деток…

— Не пугай! — оборвала его Нина. Кровь стучала в висках, темная волна гнева ударила в голову. — Пугали уже. Помню, не забыла. Деньги свои получишь, сказала — отдам, значит, отдам. Но только ты меня не погоняй! Хватит уже. Приехали.

Взбежав по ступеням крыльца, Нина рванула дверь на себя, кивнула охраннику и стремительно пошла по коридорам улья, все быстрее и быстрее, пока запал решимости и злости не истаял, не выдохся. Она открыла дверь хозяйского кабинета и сказала с порога:

— Здравствуй. Я ухожу.

Игорь говорил по телефону. Он поднял руку: помолчи, я еще не закончил, и кивнул

на кресло.

Нина села и перевела дыхание.

Игорь положил трубку.

— Я завалила задание, — сказала Нина. — Я разбила камеру. Я не буду больше у тебя работать. Всё.

Игорь достал сигареты, невозмутимо закурил. Ни один мускул на лице не дрогнул — абсолютная выдержка.

— Сто раз зарекался работать с бальзаковскими, — произнес он наконец, вздохнув. — Покупаюсь на бешеный трудовой энтузиазм. Потом выясняется, что это просто скрытая форма возрастной истерики. Рано или поздно боком выйдет.

— За камеру я тебе заплачу, — сказала Нина. — Ты мне позволишь рассрочку?

— За две камеры. Ладно, первую спишем на издержки производства. Можешь в рассрочку.

— Спасибо.

Нина выжидательно и недоуменно смотрела на Игоря. Ни криков, ни наездов, ни попреков. Ровный бесстрастный голос. Равнодушный, почти сонный взгляд.

— Я могу идти? — спросила Нина.

— Иди. — И он снова снял трубку.

Обидно, три месяца — бок о бок. Ничего себе расставаньице! Зато ты свободна, ты сбросила это ярмо. Еще бы наскрести где-нибудь две штуки, развязаться с долгом и…

— Ты еще здесь? — Игорь повернулся к ней, бросив трубку.

— Я просто хотела тебе сказать… Перед тем как уйти…

— Давай без сантиментов, — поморщился хозяин улья. — Считай, что я помахал тебе вослед платочком. Утер скупую. Всех благ.

— Я все же скажу. Я не смогла, Игорь. Я старалась, я честно пахала, ты же знаешь. Но я больше не могу. Это дело не для меня. Ты прав, я старая, сентиментальная, бальзаковская кляча. Мне всех их жалко — старика из магазина, актера этого… Мне их жалко. Я от стыда сгораю. Я больше не могу.

— Тогда и меня пожалей. — Игорь затушил сигарету. — Меня не хочешь пожалеть? Я, между прочим, доктор наук. Смешно, правда? Литературовед. Ты не знала? У меня диссертация по раннему Достоевскому. Ее на пять языков перевели. Тебе меня не жалко? Меня, сидящего здесь, на этом куске дерьма… — он постучал кулаком по столешнице, — …со всеми моими степенями, пятью языками, с моими амбициями, с моим Достоевским ранним, кому он, на хрен, нужен теперь?!

— Не скажи, — возразила Нина. — У нас вся жизнь теперь — Достоевский…

— Да, но это Достоевский для бедных! — заорал Игорь и так резко отъехал на своем стуле к стене, что еще полсантиметра — и ахнулся бы затылком об стену. — По дешевке! Вон, таблички повсюду висят: сейл, рождественская распродажа. Дешевка всё! Наша с тобой жизнь — дешевка. Нормально. Зато продадим быстрее.

— Что продадим? — спросила Нина. — Свою жизнь? Кому?

— Сама знаешь, — буркнул Игорь, выдохшись, и достал новую сигарету.

— Нет, кому, скажи! Дьяволу, что ли? Я не хочу. Я ухожу тогда.