Возвращение принцессы

Мареева Марина Евгеньевна

Дима снова догнал ее. Крепко сжал ее плечи, развернул к себе. Он смотрел на нее требовательно и зло.

— Ты же знала! — сказал он. Теперь он сжимал ладонями ее лицо. Он был почти невменяем. — Ты же знала, что так будет!

— Я знала?! — переспросила она, задыхаясь от бега. — Что я знала?

— Что все будет по-настоящему! Знала!

— Пусти! — Она отвела его руки от своего лица. — Я ничего не знала. Не надо ничего за меня решать… Вообще ничего не надо больше, Дима. Я тебя прошу У меня — своя жизнь, у тебя —

своя.

Она вышла из загса.

Охранник Владик, скучающий в машине, встряхнулся было, потянулся за шампанским — открывать… Поставил бутылку на место, удивленно глядя вслед уходящей Нине. Теперь и счастливый новобрачный выскочил из дверей загса, догнал невесту, прижал к стене какого-то дома…

— Да-а, — вздохнул Владик, повернувшись к шоферу. — Тут Мендельсоном дело не кончилось, по всему видать. Опять по новой…

— Хоть поговорить мы можем? — спросил Дима, прижимая Нину к кирпичной стене. — Напоследок? Просто поговорить?!

— Не о чем. — Нина стояла в кольце его рук и смотрела на него, разъяренного, спокойно и печально.

— Я хотел…

— Что ты хотел? — перебила она его. — Поиграть в супружество? Не наигрался еще?

— Почему поиграть?! — возразил Дима запальчиво. — Я действительно хотел… Хочу… чтобы мы были вместе…

— Дима! — Она помолчала. — Дима, я старше тебя на несколько лет.

— Это ничего не значит, — отрубил он.

— Это очень много значит, — вздохнула Нина. — Очень много. И потом… У меня классное приданое, Дима. Классное. На редкость. Старуха с задвигом, муженек с прибабахом. И парочка беби. Ты их усыновишь всех скопом? Да, Дима?

Он угрюмо молчал.

— Ничего, Дима… Это все у тебя пройдет. Довольно быстро, помяни мое слово. Вон твоя тачка стоит… У тебя кто сегодня? Чехи?

— Болгары.

Дима оглянулся. Владик вылез из машины, стучал пальцем по циферблату наручных часов: дескать, пора!

— Вот и поезжай. Тяпни с ними плиски за успех предприятия. Поезжай.

Нина улыбнулась, поднырнула под Димиными руками и пошла прочь не оглядываясь, потом завернула за угол дома… Дима провожал ее взглядом. Не окликнул. Все.

* * *

Прошло недели две. Может быть, больше. Выпал снег. Поздний в этом году, долгожданный, под самую зиму.

Белейший, тишайший снег опустился на спящий город. К утру все было белым-бело. Снежная целина, тишь, безветрие.

Нина вышла из дома и ахнула. Снег! Первый снег… Она набрала пригоршню. Надо загадать желание. Загадать, и все сбудется. Есть такое поверье.

Постояв в замешательстве, Нина так и не решилась выговорить про себя заветное. То, чего она хотела, она не должна была хотеть, не имела права.

Снег растаял в ладони. Нина натянула перчатку на озябшую руку и побежала к автобусной остановке, придерживая рукой сумку, перекинутую через

плечо.

День был расписан по минутам. Сначала нужно заехать к Косте, Костя теперь работник, кормилец. Костя устроился сторожем при церкви. Нина везла ему кофе в термосе и бутерброды… Впрочем, это был только предлог. Нужно было удостовериться своими глазами, что Костя не спалил за ночь церковную сторожку, не проворонил воров, ни с кем не подрался и не поскандалил, как неделю назад, с могучим и сплоченным воинством церковных нищенок и юродивых…

На сегодня все обошлось. Нина вздохнула с облегчением. Церковная сторожка стояла на месте. Костя дрых в ней, свернувшись калачиком на узкой коечке. Отсыпался после бессонной ночи. Нина поставила на тумбочку термос, пакет с бутербродами, взглянула на будильник. Надо было спешить в переход, к лотку. Сначала — к лотку, потом — в посудомоечную…

Она вышла из сторожки.

Церковь стояла перед ней — величавая, статная громада. Было еще совсем рано, пусто. Церковный дворник метлой расчищал дорожку у входа.

Нина поднялась по ступенькам высокого крыльца, повинуясь какому-то внезапному порыву… Она редко заходила в церковь, очень редко. Ни минуты свободной, ни желания особого. Сегодня это желание было сильным, острым, осмысленным.

Она подошла к свечному ящику. Женщина в темном платке и темном одеянии стояла за высокой стойкой и выжидательно смотрела на Нину.

Нина узнала ее. Вспомнила Костины рассказы. Это была известная в прошлом актриса, постригшаяся в монашенки.

Теперь она смотрела на Нину чуть нахмурясь. Нина поняла: женщина боится ахов-охов, бесцеремонных расспросов, которыми, видимо, докучали ей и здесь, под этими сводами.

— Две по пять, — сказала Нина торопливо, положив деньги перед женщиной в платке. — Спасибо, — и взяла протянутые свечи.

— Спасибо вам, — откликнулась женщина негромко, с почти неуловимой интонацией признательного тепла.

Первую свечу Нина зажгла у иконы Николая Угодника. В память об отце. В память о Николае Шереметеве, давшем ей жизнь, и имя, и фамилию, которую она никогда ни на какую другую не променяет. Никогда.

Она медленно двинулась вдоль стен, вдоль темных икон, держа в руках вторую свечу.

Она искала икону Казанской Божьей матери, нашла ее, зажгла свечу, постояла молча.

Нина не знала ни одной молитвы. Она просто стояла, глядела на икону, всматривалась в огромные, бездонной глубины, страдальческие и кроткие глаза Богоматери, потом поклонилась ей, не крестясь, и вышла из церкви.

На секунду ослепнув от яркого дневного света, от снежной белизны, еще не придя в себя после только что пережитого потрясения, Нина пошла не к воротам, а в противоположную сторону. Она обошла церковь, пересекла церковный двор и увидела женщину в черном платке, ту самую актрису, постригшуюся в монашенки.