Возвращение принцессы
Шрифт:
У Нины перехватило горло. Еще секунда — и разревелась бы. Нервы ни к черту. Надо бы отчитать сторожа пожестче — мол, где ты сейчас найдешь работу, опомнись? Сиди смирно в своей сторожке, не дури… Нет, слезы мешали говорить, Нина только рукой махнула раздосадованно, отвернулась и вновь побрела по дорожке. «Тошно будет». Почему чужие люди — преданны, почему родные — предают?
В окнах дома зажегся свет, хотя было еще светло, шестой час всего. Это Левка включил, чтобы они там получше все разглядели, вороги, захватчики… Ощупывают сейчас диванную обивку, тычут носками ботинок в ворс ковра,
Дом продается со всей обстановкой, господа покупатели. Что там еще? Домашний скарб, кухонная утварь. Чашки, плошки, поварешки. Нам их вывезти не на что. Нам деньги нужны. И не на жизнь, заметьте. На уплату долгов. Нам нужны деньги. Как можно скорее. Промедление смерти подобно.
Нина остановилась. Левка, ее верный Левка (верный-то верный, а от Димы вовремя слинял!), погрузневший, постаревший за те полгода, пока Нина его не видела, вышел на крыльцо. Прикрыл за собой дверь, глядя на Нину весело, подмигнул заговорщически.
«Что?» — спросила Нина глазами.
Левка ухмылялся, тянул время, длил паузу, старый интриган.
— Ну? — повторила она вслух, не выдержав.
И сразу сердце оборвалось. Все и так ясно: Левка договорился, дом продан. Радуйся, Нина, ликуй!
Что ж так муторно-то — выть хочется…
— Покупают? — спросила Нина и не узнала своего голоса.
— Покупают, — подтвердил Лева. — Финита!
Олегу снились доллары. Ему снилось, что он, совершенно голый, сидит скрючившись, дрожа на сквозняке, а возле его босых озябших ног лежат долларовые банкноты. Их очень много, целые бумажные груды, зеленые пологие холмы, и он, Олег, сгребает их охапками, подтягивает к себе поближе…
Он видел сон и понимал при этом прекрасно, что это лишь дурацкий сон, никакого Фрейда не надо, все ясно как белый день. Олегу плохо, ему холодно, он гол и жалок, он унижен. Его сначала раздели, потом — «обули», ему нужны деньги, позарез нужны, эти гнусные бледно-зеленые бумажки, шуршащие у его ног.
Олег открыл глаза. Он лежал на постели, на боку, одеяло сползло к ногам. Створка окна была открыта — сентябрьское прохладное ветреное утро. Олег подтянул одеяло, укрылся до подбородка. От подушки жены пахло духами. Олег их терпеть не мог. Дорогие, да толку-то? Резкий сладкий запах. Вылила вчера на себя полфлакона, дура, он говорит: «Меня от них, Ленка, тошнит», — а она: «Нет, они тебя возбуждают»… Кстати, где она сама-то?
Вот она. Взгромоздилась на стул в чем мать родила, тянется к пакету, стоящему на платяном шкафу. Олег оценивающе посмотрел на нее, как смотрят на чужую женщину, на пару минут выхватив ее взглядом из толпы. Жена, конечно, сложена идеально. Немного отяжелела, но все еще хороша. В театральном у нее было прозвище Тело. У нее — Тело, у Олега — Отелло, потому как ревновал он ее дико, чуть что, чуть кто-то не так на нее посмотрит, Олег — тут как тут и разговор у Олега короткий…
Жена продолжала рыться среди
Она так и осталась по сей день девочкой из Торжка, постаревшей девочкой из Торжка, бездарная актриса на четвертых ролях, не до конца избавившаяся от своего частого, торопливого говорка, нелепая, незлая, бестолковая, шумная…
Олег вспомнил, с какой возбужденной настойчивостью она трижды отправляла его вчера в этот чертов Сбербанк. Он плелся туда, вяло скандалил с начальницей, возвращался домой ни с чем… Жена так же возбужденно и суетливо тащила его к супружескому ложу: «Олелечка! Три месяца не виделись!..» Потом, растирая его полотенцем в ванной, шептала, целуя в шею: «Олесик, у нас ведь еще пять штук в “Альфа-банке”. Сходи, вдруг хоть там отдадут?»
Олег потащился в «Альфа-банк». Там ему объяснили вежливо, что в стране — бардак, потоп, конец света, гибель Помпеи, может, их завтра всех уволят самих, счета заморожены. Ну и что, что вы народный артист? Когда — Помпея, тогда все под лавой кипят одинаково — и народные, и простонародные… Здесь сегодня, между прочим, трясли своими орденами-медалями пять народных, восемь заслуженных, чемпион мира по прыжкам с шестом и даже один старичок преклонный, лауреат Сталинской премии за роман-эпопею «Рассвет над Кушкой». В семи томах. Про пограничников. И идите отсюда, пожалуйста, двадцать ноль-ноль, мы закрываемся…
Ужасный вчера был день.
Жена наконец отыскала нужный пакет, прижала его к груди, осторожно, стараясь не шуметь, слезла со стула на пол. Олег сонно смотрел на нее.
Кошмарный был день. Судорожные набеги на неприступные банки, прослоенные такой же судорожной торопливой любовью. Жуткий день. День, похожий на несъедобный пирог, испеченный неумелой хозяйкой: подгоревшие жесткие коржи, прослоенные чересчур жирным, приторным кремом.
Прижимая пакет к себе, Лена обернулась.
Нет, все еще хороша: изгибы бедер, линия плеч… С изгибами — проблем никаких. Вот с извилинами — более чем достаточно.
Олег перевел взгляд и увидел, как жена смотрит на него расширенными от ужаса глазами.
— Ты чего? — спросил он недоуменно и сел на постели.
— Ты не спишь? — пробормотала Лена и попятилась к двери, неуклюже пытаясь спрятать пакет за спину.
— Оденься. — Олег бросил ей халат. — Чего тебя заколдобило-то всю, Лен? Что у тебя там, в пакете?
— Ты давно не спишь?
Халат упал ей на плечо. Она продолжала отступать к двери, одной рукой пытаясь натянуть на себя халат, а другую, с пакетом, все так же пряча за спину. Как первоклашка, обороняющая от сурового папаши ранец, в котором лежит дневник с «парой» по чистописанию.
— Дай сюда! — Олег поднялся с постели. Он был заинтригован и повторил, повысив голос: — Дай сюда! Что у тебя в пакете?
Короткая немая борьба. Комедия. Два голых немолодых человека, пыхтя и толкая друг друга, сражаются за обладание полиэтиленовым мешком с выцветшим пожеланием счастливого Нового года…
Олег наконец вырвал мешок из Лениных рук, перевернул его вверх дном, тряхнул, и на пол полетели мужские шлепанцы. Чужие. Размера на два меньше, чем те, что носил Олег. И не новые.