Возвращение принцессы

Мареева Марина Евгеньевна

— Картошку, — вздохнула Нина.

Ничего не поделаешь, надо выдержать этот идиотский, бессмысленный перебрех, отстучать в словесный пинг-понг, не нарушив правил. Ничего не поделаешь, утренний ритуал, господа, обычное дело. У вас, господа, в половине девятого утра — пробежка по дворику-садику, выгул мопсов и такс, контрастный душ с обтираниями, а мы вот тут сидим друг против друга и предаемся унылому словоблудию.

— Будем есть картошку, Дима. Витамин С. Очень полезно. В общем, с голоду не помрем, я тебе обещаю.

— Замечательно! —

Дима снова потянулся к бутылке. Нет, это уже чересчур. — Картошка! Обожаю. Консоме из картофельной кожуры — пальчики оближешь! Мусс из картофельных очистков… Мечта!

Надо досчитать до десяти.

Дима уже отвинтил крышку бутылки.

До десяти, про себя, спокойно, размеренно… Только бы не взорваться. Не закричать, иначе все кончится так же, как вчера, — ссорой, криками, битьем посуды…

— Поставь бутылку на место, — приказала Нина.

Дима неспешно наполнил рюмку до краев, пролив коньяк на скатерть. Он действовал наверняка. С отчаянным, истерически-самозабвенным упорством дитяти-зловредины, нарывающегося на семейный скандал.

Нина вскочила, отшвырнув стул. Выдернула рюмку из Диминых пальцев. Дима перехватил ее руку, сжал запястье до боли…

— Прекрати! — крикнула Нина. — Руку пусти! Одурел?! Ты что, нажраться хочешь с утра?! Пусти руку!.. Нам через час дом ехать показывать!

Дима отпустил ее руку, отобрал рюмку с остатками коньяка и снова потянулся к бутылке.

— Не смей! — Нина успела схватить бутылку со стола. — Нам дом показывать. Ты ведь уже договорился. На выгодных условиях! Чего ты добиваешься? Они твою пьяную рожу увидят — они же разговаривать с тобой не захотят.

— Я не поеду, — буркнул Дима, угрюмо глядя на скатерть, заляпанную бурыми пятнами. — Ты одна поезжай.

— С ума сошел? — Нина поставила бутылку на край стола и села. — Что я там без тебя одна буду…

— Не поеду! — рявкнул он и ребром ладони сбил со стола бутылку. Она отлетела к стене, разбилась вдребезги. — Я не поеду, слышишь?! Это мой дом! Ну не могу я смотреть, как у меня его отнимают! Это все равно что ребенка своего отдать на сторону… На выгодных условиях! — заорал он осатанело.

— Ребенка своего ты давно уже отдал на сторону, — вырвалось у Нины безжалостное. — Ничего, не помер. И теперь не помрешь.

Задохнувшись от ярости, Дима умолк, затем тяжело поднялся из-за стола, наклонился к Нине и ударил ее по лицу наотмашь.

Она зажмурилась на секунду, превозмогая боль. Щека горела, слезы хлынули из глаз, попробуй удержи — не удержишь…

Нина согнулась, прижав ладонь к пылающей щеке Больно и стыдно. До рукоприкладства у нас еще дело не доходило. Вот до чего мы дожили, счастливые молодожены, и года не минуло, как вместе…

Нина вытерла слезы и взглянула на мужа. Тот стоял рядом, смотрел на нее испуганно и покаянно. Манжеты сорочки в коньячных брызгах, словно в крови. Коньяк разлит на полу, бутылочные осколки разбросаны по всей кухне.

Нина встала и, обогнув Диму, осторожно,

стараясь не наступить на стекло, вышла.

Вернулась через минуту, взяла веник и совок.

Дима не двинулся с места. Стоял, угрюмо глядя в стену.

Бедный Дима. Невыносимый, с одутловатой похмельной рожей, мучающий себя, мучающий ее, Нину, бедный Дима. Бедный мой Дима, как же тебе помочь?

— Я не поеду. — Он бросил на жену быстрый испытующий взгляд. — Поезжай одна. Ладно?

— Ладно, — вздохнула Нина и принялась сгребать осколки липкого бутылочного стекла.

— Жарко! — Проводница, первой ступившая на перрон, повернулась к Олегу. — Вечер, а духота какая, да?

И она улыбнулась Олегу на прощание, еще раз пристально всмотревшись в его лицо, силясь понять: кто такой, почему знаком и знаком ли? Все эти шесть долгих часов, пока поезд полз до Москвы, она заглядывала в его купе, изобретая поводы: то чай, то «стоянка сокращена», то «там газеты носят». Скажет — и смотрит, пытаясь припомнить. И уж готова спросить, а робеет.

Ну, решилась бы, дуреха, спросила. Олег бы ей ответил. Даже автограф бы сбацал, расписался бы на бумажной салфетке с голубым штампиком МПС сбоку: «Милой Ане-Тане-Ксане, на долгую-вечную память, и пусть ваш бронепоезд, Таня, всегда стоит на запасном пути».

Жена неслась прямо на него, расталкивая идущих навстречу пассажиров, лихорадочно вглядываясь в номера вагонов. Промчалась мимо Олега, обернулась назад невидяще, едва не сбив с ног какого-то старика с рюкзаком.

Смыться бы сейчас под это дело! Олег смотрел ей вслед, вскидывая сумку на плечо. Быстро-быстро, кепочку на нос, голову в плечи, пулей прошить толпу провожающих-встречающих и — к стоянке такси…

Стоп, милый друг, про такси забудь, непозволительная роскошь, непростительное мотовство. Ты теперь банкрот, ты на самом дне долговой ямы. Никаких такси, никаких леваков, теперь тебе прямая дорога в славный московский метрополитен имени Ульянова-Ленина.

— Олелечка-а-а!

Увидела. Окликнула. Запеленгован, опознан, пойман. Увы. Теперь стой, раскинув навстречу ей тонкие, вялые, ненатруженные, сибаритские свои длани (а ну как не удержу? Располнела!), улыбайся ей фарисейски, жди, пока повиснет на шее, обмусолит, затискает, пропоет свое неизбежное: «Колю-ученький».

— Колю-ученький! — Жена чмокнула его в подбородок. — Лелька, милый, я же не знала, какой вагон… Прости, что я без цветов. Лелечка, у меня даже на цветы денег нет! — Она отстранилась от него, глядя с отчаянием, с каким-то детским беспомощным страхом, и вновь приникла. — Лелечка, у меня триста рублей осталось. На все про все. Они же заморозили вклады, ты знаешь? Ты хоть понимаешь, что происходит?

— Лена, смотрят, — пробормотал Олег, пытаясь отодрать жену от себя, сбросить с плеч ее руки, вцепившиеся в отвороты куртки намертво. — Пойдем, успокойся. Мы дома обо всем… Слышишь, Лена?