Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Шрифт:
Теперь витрины были мертвы, в магазинах ничего не было.
Мне повезло в крошечной захудалой лавочке. Сетуя на некачественный товар, продавец подобрал для нас резиновую лошадку с пищалкой на животе, маленький пестрый мячик и здоровенного медведя с плоской рожей. Был он худосочный, тощие лапы торчат в разные стороны, светлая шерсть с зеленоватым оттенком. Сережа долго вертел мое приобретение.
— Ребенку не показывай, напугаешь.
— Глупости, — отмахнулась я и села на кровать, где среди подушек восседало наше сокровище.
Ника долго разглядывала странное подношение, колупала стеклянный глаз, колотила по мишкиному туловищу ладошкой,
— Вуф!
Сережа рассмеялся, покрутил головой и ушел на кухню, а я спрятала мишку до праздника. Так он потом и назывался — Вуф.
Новый год праздновали неожиданно для самих себя весело, всем домом в столовой. Разговоры шли все об одном. Дела у немцев были неважные, наши колотили их по первое число. Мы пили за скорую победу. И через месяц наши чаяния сбылись.
Было поздно, я уже спала, когда раздался стук. Сережа открыл, в комнату вошла взволнованная мать Мария. Мы испугались:
— Что случилось?
Она обняла Сережу:
— Победа! Наши отстояли Сталинград!
Следом за матушкой шла Софья Борисовна, крестилась сухонькой рукой:
— Услышал Бог наши молитвы, помог одолеть извергов!
Матушка отмахнулась:
— Оставь, мама, при чем тут Бог? Русские солдаты победили!
Странная она все-таки была монахиня.
На следующий день отец Дмитрий служил благодарственный молебен. Народу в церкви было, как на Пасху. Гремел хор Поторжинского, свечи сияли. И когда раздалось привычное: «Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа», — единый вздох пронесся по церкви, и огоньки на свечах наклонились, затрепетали. Все было: улыбки, глаза, наполненные слезами, и привычные слова молитв, воспринимаемые будто заново, будто открывался прежде сокрытый смысл. А когда на басах Поторжинский, постепенно расширяя голос, грянул Многая лета благословенному русскому воинству — мороз по коже прошел, каждая жилка дрогнула. И шевельнулись напряженно стоявшие, и словно в самый великий день православных стали целоваться и поздравлять друг друга и расходиться по домам в радости, в ожидании скорых перемен.
Но словно в насмешку, после счастливых дней посыпались беды. Сначала по дому прокатилась волна мелких бытовых неприятностей. У кого-то в комнате засорился дымоход. У старушки Воробьевой пропал кусок душистого мыла. Ходила, жаловалась, какие кругом нехорошие люди: вот оставила по старческой памяти мыло в ванной, и кто-то воспользовался. Через день мыло положили на место, но Воробьева снова была недовольна, читала надоедливые морали.
Дом голодал. С продуктами стало совсем плохо. Я стала бояться за молоко. Рациона из кормовой репы и безвкусного кукурузного хлеба нам с дочкой явно не хватало.
Однажды Ольга Романовна достала по случаю партию парниковых перцев. Сережа на радостях нафаршировал морковкой и рисом целую гору, а попробовать забыл. Перцы оказались жгуче горькими. Ольга Романовна плакала в канцелярии, кто мог — ел. Старушки два дня ходили, как птенцы, с открытыми ртами и тяжело вздыхали. Но все это ерунда.
Вот немцы после Сталинграда озверели окончательно. Облавы участились, над Парижем витал ужас от массовых расстрелов заложников. Свободной зоны давно не существовало, вся Франция была оккупирована. Усиливался голод. Но мы надеялись на скорую победу, мы верили. Заканчивался февраль сорок третьего года.
В конце месяца мать Мария и Сережа отправились
Их было четверо. Гестаповец в форме с иголочки, переводчик в штатском, двое солдат. Немец чернявый, переводчик белобрысый, белесый даже, с неестественно светлыми бровями.
Солдаты остались в машине, эти двое вошли, и в доме поднялся крик. Боже, как он орал, как он бесновался, этот русский переводчик!
— Жидов прячете? Вы сами все жиды!!! Расстрелять!!! Повесить!!! А это жидовское убежище стереть с лица земли!!!
Первым делом они ринулись с обыском в Юрину комнату. Собственно говоря, обыском в полном смысле слова это назвать было нельзя. Русский сунул профессиональным жестом руку в карман Юриного пальто, висевшего на вешалке за дверью, и вытащил сложенную вчетверо бумажку. И отец Дмитрий, и Тамара Федоровна, стоявшие тут же, и я — мы знали, что это за бумажка. Это было письмо от одной еврейки, исполненное благодарности за спасение. Юра еще отмечал сильно преувеличенные восторги и похвалы в свой адрес. По его мнению, он ничего этого не заслужил. Уничтожить письмо не успел или просто сунул в карман и забыл. И вот теперь переводчик потрясал перед Юриным лицом этой бумажкой и остервенело вопил:
— Видишь? Видишь? Одного этого достаточно, чтобы тебя вздернуть! Где твоя мать?
Юра молчал. Взбешенный переводчик повернулся к отцу Дмитрию:
— Где Скобцова?
Отец Дмитрий ответил, что мать Мария часто отлучается по делам церкви, иногда отсутствует несколько дней. Немец хранил важное молчание. Он наблюдал.
Следующая комната была наша. Переводчик пошел на меня, я вынуждена была посторониться.
— Кто тут еще есть, кроме вас?
Я молча взяла на руки ребенка.
— Где отец этого ребенка?
Я была на удивление спокойна.
— Я могла бы спросить об этом у вас. Он здесь не живет, он бросил меня.
На реплику расплакалась Ника. Умница, ласточка моя. Ну, тихо, тихо, ушел от нас папка, бросил нас папка.
— Будьте добры, отвернитесь, я должна покормить девочку.
Но словно меня не было, он отправился к шкафу и распахнул обе створки. Пошевелил вещи, повернулся ко мне.
— Покажите документы!
Не отрывая Нику от груди, не прикрываясь, — а пусть смотрит! — я открыла ящик, нашарила и дала ему свой вид на жительство. Не глянув, он вырвал его из рук и вышел в коридор.
— Верните документ! — рванулась я следом.
Он бросил через плечо:
— Завтра явитесь за ним в гестапо!
— Но у меня маленький ребенок, вы что, не видите!
Он повернулся ко мне, ощерился:
— Здесь, в этой жидовской богадельне, полно старух. Посмотрят.
Не моргая, смотрела я в его сивые глаза:
— И грудью накормят?
Отец Дмитрий отлепился от стены, подошел к немцу. На мое счастье, он хорошо знал немецкий язык. Отец Дмитрий заговорил с гестаповцем. Немец слушал со вниманием, наклонив голову. Немец сказал переводчику: