Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Шрифт:
Они пропустили время обеда, явились в столовую прямо под Сережин выговор и рассердили его еще больше, когда матушка начала подлизываться:
— Как хотите, Сергей Николаевич, а нужно выкроить еще одну порцию.
Сережа рассердился.
— Да где же я возьму еще порцию? Все до кусочка выверено.
— Если не получится, — заторопилась матушка, отдайте мою. Очень нужно накормить одного человека.
— Какого еще человека? — метнул искры Сережа.
Матушка воровато оглянулась, притянула к себе Сережу через окошко раздаточной:
— Пришел один… солдатик…
— Елки зеленые! — радостно вскрикнул Сережа и стал поспешно накладывать в тарелку, — матушкину, свою ли порцию — это уже было неважно.
А через некоторое время все в доме знали, что в комнате у матушки прячется бежавший из плена советский солдат. Ванюша.
Старушки одна за другой подкрадывались к лестнице, и когда приоткрывалась дверь, заглядывали в комнату любопытным глазом, умильно улыбались, отходили на цыпочках.
— Молоденький какой… солдатик… наш.
Ванечка и вправду оказался совсем молоденьким, крепким, коренастым, с круглым добродушным лицом. Как многие советские солдаты, попал в плен в начале войны и сидел в лагере на территории Франции. Каким-то образом ему удалось бежать. И вот, передвигаясь по незнакомой стране, без языка, он чудом добрался до Парижа и смешался с толпой. Несколько дней блуждал по городу, изображал глухонемого, ночевал в метро, пока случайно не набрел на печально знаменитый особняк жеребковской команды.
Глянул — вывеска. Написано по-русски. Раз по-русски, значит свои. Торкнулся, его пустили. И первому встречному фашистюге он выложил свою историю. Тот выпучил глаза, опомнившись, завел в комнату:
— Посидите, а я сообщу, куда следует.
Сел Ванечка на край стула, огляделся. И не понравилась ему эта комната, хоть волком вой. Хорошо, догадался задрать голову. А над столом, в золоченой раме, писанный маслом во весь рост, Адольф Гитлер собственной персоной. Тьфу ты, незадача! Не те, стало быть, русские.
Ванька к двери — дверь заперта. Он к окну. Сорвал задвижку, благо первый этаж, сиганул в кусты, смял клумбу с какими-то цветами и давай бог ноги.
— Что же это у вас в Париже какие русские! — выговаривал он матушке, а та виновато опускала глаза, стыдясь этих русских. Она оправдалась лишь тем, что таких русских в Париже немного.
Убежал, значит, из жеребковского особняка Ванечка. Снова скитался, снова ночевал, где придется, каким-то чудом не попал в облаву, перемазался, зарос, оборвался, тянул в булочных руку за милостыней, нечленораздельно мыча. Дивно и страшно было ему одному в огромном и непостижимом Париже. На счастье, набрел на улице на двух мужчин, говорящих по-русски. Пристроился идти следом, долго сопровождал, пока не убедился, что эти по-настоящему свои, не подкачают. Заговорил. Они не подкачали и после некоторого раздумья отвели солдатика на Лурмель.
Два дня Ванечка отсыпался в Юриной комнате, но долго держать его в доме было опасно. Тогда Сережа и Анатолий переправили его на ферму к Даниле Ермолаевичу.
13
Еще о Ванечке. — Первая елка. — Сталинград. —
Прошло полтора месяца. Наступила теплая благодатная осень. Отправился раз Сережа на ферму к Даниле Ермолаевичу. От пригородного поезда до места было далековато, но Сережа любил прогуляться. Поле, тропинка, кругом ни души. Иной раз пристраивался покурить под одиноким вязом, привалившись спиной к шершавой коре.
В этот раз рассиживаться не пришлось. Он услышал голос. И голос пел. В чистом французском поле кто-то горланил во всю силу молодых легких:
Выходи-ила на берег Катюша, На высокий, на берег крутой.Не разбирая дороги, Сережа помчался на голос, доносившийся из ближнего стожка. Там, раскинувшись и подмяв под себя клок сена, лежал Ванечка и самозабвенно распевал «Катюшу».
— Ну, Иван! — только и сумел вымолвить Сережа.
Ванечка смолк, глаза в сторону.
— Не могу я у вас. Наши воюют, немца бьют. А я… на всем готовом…
С тех пор стоило на ферме появиться матушке, он начинал уговаривать:
— Мне только до линии фронта добраться, понимаете? А там я уже буду знать, что делать. Я линию фронта перейду. От Гитлера из лагеря ушел, а тут… Ползком, на брюхе… Ну, придумайте что-нибудь, а!
В то время формировался добровольный отряд строителей на оккупированных в России землях. И вот матушка и Ольга Романовна, выполняя Ванюшину волю, умудрились записать его в этот отряд. Выправили документы, научили как себя вести. Через некоторое время он уехал довольный, бодрый, полный надежд. При расставании сказал матушке:
— Не бойся, мать, доберусь. Раз сказал — исполню. Жди обратно, с победой! — и поклонился глубоким русским поклоном.
Уехал… А мы до сих пор гадаем: добрался — не добрался?
Отправили Ванечку, и жизнь вошла в привычную колею. Надо сказать, довольно скучную и однообразную. Разве что нам с Тамарой Федоровной скучать не приходилось. То пеленки плохо сохнут на протянутых в ванной комнате веревках, то штанишки вдруг все стали малы, надо изворачиваться, искать материю, шить новые. Сережа думать позабыл о несостоявшемся сыне, влюбился в свою Нику и всегда больше, чем нужно, волновался, если случалось ей закапризничать. Тридцатого декабря ей исполнилось восемь месяцев.
Мы решили устроить дочке елку. Первая елка! Над нами посмеивались. Маленькая, ничего не поймет. Но матушка принесла целую коробку елочных игрушек. Я побежала и купила маленькую пушистую елочку.
Елка — хорошо, но надо и подарить что-то. До войны, начиная с Рождества, все магазины были завалены игрушками. А как украшали витрины — сказка! Это были целые выставки, настоящие художественные произведения. Ребятишек специально водили, и они смотрели широко распахнутыми глазами на кувыркающихся зайцев, на кукол, на клоунов, бьющих в барабаны. А какие были обезьянки и плюшевые мишки! И все плясало, крутилось под веселую музыку, неслось по кругу в шустрых кукольных поездах с цветными вагончиками.