Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Шрифт:
Так бы мы и добрались до госпиталя, если бы не попавшийся навстречу ажан.
— Это что такое? Куда вас черт несет? А вот я вас арестую за хождение по городу в неположенное время! Два человека! Во время бомбежки!
— Три. Три человека почти, — стиснула я зубы. — И плевать на бомбежку!
Он пригляделся ко мне, испугался.
— Бог мой! Что же делать, мадам? Я очень сожалею, но по закону военного времени я обязан вас арестовать.
— У вас будут неприятности, — предупредила я. — Арестуете двоих, а выпускать придется
— Мадам, я ценю ваш юмор, но…
Сережа вступил в переговоры с ажаном.
— Хорошо, — горячился ажан, — я вас отпущу, вы пойдете, а навстречу немецкий патруль!
Шагах в десяти прозвенело, будто кто из пригоршни высыпал железяки.
— Вот видите, — показал он в ту сторону, — еще и это.
Ажан сердито почесал затылок, сдвинул на глаза глянцевый козырек фуражки. Поправил, сердито посмотрел на меня.
— Хорошо. Дальше пойдем вместе, я доведу вас до госпиталя, а потом арестую одного вашего мужа за хождение по улицам во время воздушной тревоги.
— И комендантского часа, — напомнила я.
— И комендантского часа! — рассвирепел ажан.
Они подхватили меня с двух сторон, и повели дальше. До госпиталя оставалось еще два квартала. Чем ближе становилась цель, тем громче пели осколки. Казалось, они падают прямо с неба. Тогда мужчины прижимали меня к стене дома, заслоняли и с тревогой смотрели вверх.
В госпитале нас приняли с причитаниями: «Ай, ай, как же так, во время тревоги!» — захлопотали, повели рожать. А Сережа и ажан бегом добежали до участка и всю ночь потом резались в белот, самую утешительную карточную игру во всяких непредвиденных жизненных ситуациях.
Мой ребенок появился на свет рано утром, когда только-только заголубело небо за окнами. Пожилая акушерка сказала:
— Родилась девочка.
Я приподняла голову:
— Не может быть — мальчик!
Акушерка возмутилась:
— Как это — не может быть! Что же, я, по-вашему, слепая? Пожалуйста, смотрите сами — девочка.
И поднесла к моему носу что-то красное, жалобно пищащее — мяяя! мяяя!
— Что же вы мне попкой суете — вы личико покажите!
Акушерка засмеялась и унесла девочку к специальному столику, там стала с нею что-то делать.
Через некоторое время меня отвезли в небольшую трехместную палату, а еще через два часа сестра принесла белый сверток с выпростанными поверх пеленок ручками в бумазейных рукавичках. Сестра доверительно улыбалась:
— На редкость хороший и спокойный ребенок.
Она приложила на редкость спокойного ребенка к моей груди и ушла, а две соседки потянулись смотреть на нас. Девочка деликатно помусолила сосок, повела в никуда неопределенным взглядом и закрыла глаза.
— Она не ест! — испугалась я.
— Не бойтесь, — прошептала рыженькая, вся усыпанная веснушками, соседка, — они ее накормили. Они принесли, чтобы девочка сразу привыкала к груди.
Позже сестра
Под вечер пришел Сережа, обидно разочарованный бесславным исходом дела. Он с таким нетерпением ждал сына. Смотрел недоверчиво и даже враждебно на крохотное создание.
— Вы странные люди, мужчины, — обиженным голосом выговаривала я, — вам подавай одних мужиков, а нам хоть на свет не рождайся.
Он стал оправдываться, согласился назвать девочку Викторией, в честь сестры, потом его попросили уйти. Я жалобно посмотрела на своих соседок.
— Это бывает, — уверяли они меня, — многие мужчины поначалу боятся новорожденных, но не хотят показывать. Вот увидите, ваш будет прекрасным отцом.
В госпитале я хорошо отдохнула и подкормилась. Первые дни, пока врачи не разрешали вставать, вторая соседка, еще не родившая, украдкой от сестер вынимала детей из колыбелек и приносила нам. И мы любовались на своих деток, смотрели подолгу, привыкая.
Приходили навестить нас тетя Ляля и Татка. Тетя Ляля, позабыв обо всех предостережениях, наклонялась над внучатой племянницей, приговаривала:
— Ты моя маленькая, ты моя хорошая, Ника ты моя Самофракийская!
Самофракийская сморщилась и чихнула. С легкой руки тети Ляли мы стали звать Викторию Никой.
Через две недели нас отпустили домой. Перед уходом сестра долго учила пеленать младенца.
— Смелей, смелей, — подбадривала она меня, видя, как я копаюсь.
И вдруг, к великому моему ужасу, взяла мою девочку за ножки, перевернула вниз головой, ловко подхватила за грудку и подняла.
— Вот мы какие!
На короткой шейке качалась неуверенная головка, силилась подняться и удержаться в нормальном положении.
Посреди комнаты мы поставили на двух табуретках большую бельевую корзину из ивовых прутьев. Положили внутрь заранее приготовленный тюфячок, застелили белым — получилось уютное гнездышко. Обитатели дома приходили знакомиться, и я страшно гордилась таким вниманием.
Нежданно-негаданно пришла навестить новорожденную Миля. Я думала, она давно бежала из Парижа, а оказалось — нет. Миля восхищалась Никой, нянчила, носила на руках, но была грустна.
— Какая ты счастливая, Наташа! — говорила она, не отрывая глаз от ребенка, — а я вот пришла прощаться. Боюсь дольше оставаться в Париже. Мы хотим… я и еще одна девушка, тоже еврейка, хотим перейти в свободную зону. Сейчас многие переходят. Говорят, это не так уж сложно.
Мы стали ее отговаривать.
— Попадешься. Одна, без помощи. Уж лучше тогда остаться.
— Нет, — отвергла она наши уговоры, — я решила. Раиса Яковлевна звала с собой, они где-то на севере, но мне было неловко навязываться, я не поехала. А теперь поздно… А Вилин муж погиб, знаете?