Возвращение

Гончарова Галина Дмитриевна

Боярышня кое-как до нужника доплелась, и обратно пошла. По шагу, по стеночке.

– Болит, боярышня?

Вот кого б Аксинье видеть не хотелось, так Верку. Последнюю зазнобу отцовскую.

И что ее Рогатый сюда принес?

– Сгинь.

– Не любишь ты меня, боярышня.

– Отцовской любви тебе мало?
– откуда Илья появился, Аксинья не поняла, но на брата оперлась, словно на стену. Даже глаза прикрыла.

Верка смущаться и не подумала.

Пальцем по шее провела, так,

к вороту рубахи, завязки отодвинула, вымя чуть наружу не вываливается.

– А и то, боярич. Я женщина горячая, ладная, в самом соку. Много любви-то поди и не бывает никогда.

– А я сейчас конюхам прикажу. У них на тебя любви достанет.

– А потом тебя батюшка за это ой не поблагодарит, - пропела Верка, не сильно и пугаясь.

– А потом он себе другую девку найдет. Мало вас, что ли, в деревне? Любая бегом побежит.

Угроза получилась серьезная, и Верка тут же отступила, глазами захлопала.

– Да стоит ли нам, боярич, ссориться? Ты меня позднее найди, как сестру отведешь, поговорим, может, о чем хорошем?

Развернулась и пошла. Да так задом виляла, что чуть забор не сшибла.

– Дрянь!
– прошипела Аксинья.

– Да еще какая дрянь.

– Пойдешь к ней?

– Что я, дурак что ли? Как ее только отец еще терпит?

– Устьку она не задирает, небось! Стороной обходит!

– Устинья - дело другое, - отозвался Илья. Недаром же ее бабка привечает... вот Верка и побаивается связываться. И волхва к Усте отнеслась по-доброму.

Что-то такое в Устинье есть.

Аксинья поняла все по-своему, и губу закусила. Ревность с новой силой полыхнула.

– Устька к царице поехала. Разве справедливо это?

– Когда б ты языком не мотала - и ты поехала бы. И еще поедешь - Устя обещала.

– Устя, Устя... везде она! Икону с нее еще нарисуй и молись!

– Не завидуй, Ксень. Ты у нас тоже красавица, и не хуже нее, - сообразил наконец Илья. А мог бы и промолчать, все одно Аксинья не поверила.

– Благодарствую за помощь.

Вывернулась из рук брата - и дверью светелки хлопнула.

Илья плечами пожал - да и пошел себе.

Вот и дура.

А Веркино предложение он и по другой причине не принял бы. Есть у него и о ком подумать, и с кем в колечко со сваечкой поиграть.

Маринушка...

Черноглазая, чернокосая, горячая, страстная...

Только вот раньше при одной мысли о царице у него все дыбом вставало, а сейчас... шевельнулось - да и опало. Может, после аркана такое?

Хорошо, что сняли его. Плохо, что наново накинуть могут.

Устя с него потребовала покамест на службу и то не ходить, больным сказаться. Илья подумал, да и согласился. А вдруг повторится?

Посидит он дома, а там...

Устя так сказала, пост начнется, колдовать вдвое,

втрое тяжелее будет. Недобрая ворожба своего времени требует, а иногда и места. Можно, конечно, и молитвы преодолеть, и заклятье наложить, да только сил уйдет втрое, а будет ли прок?

О чем Устинья умолчала, так это о том, что колдун себе дело и упростить может. Когда у него прядь волос Ильи окажется, или капля крови.... В палатах царских его и иголкой царапнут - он не заметит. И волосок снимут... тут и одного волоска хватит.

Но Устя решила промолчать.

Ни к чему ей брата пугать. И так пуганый.

Надолго ли еще его страха хватит?

Хотя сейчас Илья думал о Маринушке.

Думал, мечтал, и понимал, что может, дней пять, много - десять, а потом он без царицы не выдержит. А она без него?

Было и такое, царица за ним одну из своих сенных девок прислала, он к ней из дома уехал. Чуть не как был.

Да, пока он побудет дома, а дня через четыре, может, пять, на службу поедет. Соскучился он по лебедушке своей.

Ой как соскучился.

***

Вдовая царица Любава в покоях своих не одна была.

Царицы разные, вкусы у всех разные, и в покоях их тоже все по-своему устроено. К примеру, первая жена царя Ивана, царица Анастасия, говорят, богомольная была.

При ней в покоях часто священники находились, а то и монашки какие, молитвы читались, ладан курился. Зато...

Царевич Борис родился крепким и здоровеньким. И вырос, и трон принял.

Не могло ли так быть, что знала царица нечто...?

Устя впервые о том задумалась.

Царица Марина - та княжна рунайская, а они к персам близко. Оттуда и нанесло.

Драпировки парчовые, стены вызолоченные, светильники тяжелые, хрустальные. Роскошь невыносимая. И благовония тяжелые... словно в покоях ее крыса сдохла, сгнила, а теперь царица пытается дух крысиный отбить, перебить его начисто.

А царица Любава к Лембергу тяготеет.

Белые тона, голубые, морские, вот печка-морячка в уголке вместо нормальной росской печи, вот трюмо заморское, картины на стенах, драпировки парчовые...

Подобрано со вкусом, в тон, в лад. И дорого, и богато, и красиво. А Устинье все одно не любо.

На наше это.

Не родное!

Но о том она промолчит, а вот государыню похвалит лишний раз. Впрочем, боярыня уже поклонилась земно, Устинью за собой потянула. Потом выпрямилась - и в похвалах так и рассыпалась, благодарностью зазвенела, запела...

И спасибо вдовой государыне, что милость явила, что в палаты позвала, что принять соизволила. Что красоту такую увидеть разрешила... боярыня-то в Лемберге не была никогда, она и не знала, что так изысканно все обставить можно.