Впереди веков. Микеланджело
Шрифт:
– Резец потом… сначала справься со стекой. Сначала – глина, потом – мрамор, Так-то, мои детки! И кто из вас видел, чтобы у правильно сложённого человека была такая голова, напоминающая скорее яйцо страуса, чем голову? Больше смекалки, детки мои, и всё пойдёт как нельзя лучше!
А мальчики любовались красивыми, классически правильными руками учителя, любовались его высокой, сильной фигурой и думали: как искусны эти руки и сколько замыслов в этой голове! Недаром он был учеником Донателло.
Микеланджело казалось, что здесь он каждый день набирается знаний столько, сколько у Гирландайо
Он смотрел на статуи древних мастеров и чувствовал себя перед ними ничтожным. Временами ему казалось, что никогда он не сможет создать из мрамора что-нибудь достойное этого удивительного материала. Но этот страх не ослаблял его жажды научиться, понять тайну этого совершенства, во что бы то ни стало приблизиться к идеалу. И со стремительной энергией, с бесконечным упорством он принялся изучать древнюю скульптуру.
Наконец он решил, что можно начать копировать творения древних. Выбор его пал на маску смеющегося фавна. Но для работы необходим материал, а у него не было денег, чтобы купить мрамор. Пока Микеланджело мог только мечтать о работе.
На вилле Кареджи шли строительные работы. Лоренцо Медичи, кроме искусств, любил поэзию и философию и часто устраивал у себя диспуты. Для этих бесед и для декламации стихов Данте и Петрарки, а также любимых поэтов древности он хотел построить особое здание, и глыбы прекрасного мрамора лежали неподалёку от виллы. Взгляд Микеланджело часто останавливался на них с тоскою и завистью. Если бы ему можно было взять отсюда небольшой кусок, вон хоть один из тех, которые валяются в стороне, как осколки от разбитой во время перевозки глыбы.
Бродя неподалёку от места работы, Микеланджело неожиданно натолкнулся на подростка своих лет, лицо которого показалось ему знакомым. Знакомое и вместе незнакомое лицо ещё сохранило что-то детское в выражении пухлых губ, но рост, высокий, как у юноши, и широкие плечи выказывали силу. И вдруг глаза их встретились, и они разом улыбнулись друг другу.
– Это ты, Джулио из Сеттиньяно?
– Это, конечно, я, а вот тебя, Микеле, не сразу признаешь. Да и то, я не видел тебя с тех самых пор, как отец в последний раз брал меня в город к бабушке Урсуле. Ты здорово подрос, Микеле, только с чего это ты смотришь в землю, будто кого похоронил?..
Джулио, его молочный брат, сын мамы Барбары, угадал: он давно похоронил своё детство, своё безмятежное стремление к свободе, жившее в нём в раннем детстве в горах и на вилле Капрезе. И при взгляде на Джулио перед ним точно всплыл скалистый пейзаж с бедными лачугами, прилипшими к утёсам, бесконечный простор синего-синего неба, и на нём – распростёртые неподвижные крылья парящего орла.
– Так ты здесь? – с любопытством спрашивал молодой скарпеллино.
– И ты… А, да ты с ними привёз мрамор для постройки…
А потом пошли расспросы. Оба узнали все новости: и о брошенной школе, и о Гирландайо, и о переезде в сады, и о том, что у мамы Барбары хлопот всё больше,
При упоминании о Бертольдо Джулио одобрительно крякнул: ему были знакомы имена всех известных во Флоренции художников, которым приходилось поставлять сеттиньянский мрамор; правда, они не всегда им довольствовались и предпочитали лучший, каррарский.
Не обошлось и без воспоминаний. Джулио, улыбаясь и показывая два ряда белых зубов, заговорил:
– А помнишь, братец, как ты у меня попросил отцовский молот и пробовал высекать камень, как делал отец? Тогда ты здорово тяпнул по руке, и мама бранила меня и выдрала за уши.
– А помнишь, как мальчишки учили нас с тобою карабкаться по выступам каменоломни? Как мы не сорвались и не убились до смерти!
Конец разговора завершился практическим предложением Джулио дать Микеланджело кусок мрамора для работы над фавном. И вообще, он может получить ещё обломки. За это ему, Джулио, не попадёт. Только нужно взять сегодня же – завтра они, все привёзшие мрамор, уже вернутся в Сеттиньяно.
В тот же день Микеланджело забрал мрамор, нежный, прозрачный, который выбрал вместе с Джулио из груды обломков, и уже на другой день принялся за осуществление заветной мечты.
В укромном уголке, под тенью развесистых платанов, стал Микеланджело работать над головой мифического духа лесов – фавна. На вилле Кареджи, в обширном парке, были такие уголки, где можно было укрыться от глаз людских, как в лесной чаще. Здесь стояла та глубокая тишина, в которой нежной, едва уловимой музыкой звучит однотонное стрекотание цикад и чириканье птиц да шелест листьев от лёгкого ветерка. Издалека глухо доносились иной раз голоса людей; они замирали, и только журчание фонтанов напоминало о роскоши, о затеях вельможи, так метко прозванного Великолепным.
Покончив с моделью из глины, Микеланджело высекал теперь голову из камня, и его подбадривал, радовал, приводил в восторженное состояние звонкий, крепкий стук резца, ударяющего по мрамору. Не становится ли сам человек богом, когда бесформенная глыба под его руками оживает, приобретает форму, сначала едва различимую, грубую, потом всё более утончённую и, главное, оживающую, полную чувства и мысли? Лесного бога, родившегося в воображении древнего грека, дерзко возрождает он, Микеланджело, взмахом ещё слабой, но твёрдой руки…
Резец останавливается, подросток задумывается: откуда зародилась в нём, с детства привыкшем чтить христианские святыни, такая страстная любовь к легендарным образам, царившим в давно прошедшие языческие времена?
Но он гонит эти мешающие работе мысли, и резец крошит мрамор с прежней энергией, как бог, снимая покров за покровом со скрытого в камне изображения…
Фавн был готов. Микеланджело отступил назад и, немного прищурившись, внимательно смотрел на своё произведение. Лесной бог насмешливо и задорно смеялся. Задумавшись о том, достиг ли он того, чего хотел, Микеланджело не слышал, как зашелестели опавшие листья под чьими-то шагами, как раздвинулись ветви платана… Кто-то положил ему руку на плечо. Он вздрогнул и обернулся. Перед ним был Лоренцо Медичи.