Враги

Айзман Давид Яковлевич

Мотька стоялъ въ отдаленіи и нершительно озирался.

— Да ужъ ступай, чего тамъ, — настаивалъ Кубашъ. — Знаешь, въ Лозахъ, позади мостковъ. Тамъ ужъ увидишь: люди работаютъ… Скажешь, я прислалъ… Ступай, ничего…

— Хорошо, я пойду, — хриплымъ голосомъ, черезъ силу, пробормоталъ Мотька.

И, поклонившись Кубашу, онъ скорымъ шагомъ сталъ перерзывать поле.

Втеръ дулъ съ юга, сырой и рзкій. Морозъ упалъ совсмъ, верхушки кочекъ слегка оттаяли, и идти было трудно: нога скользила и то и дло попадала въ рытвины. Мотька шагалъ межой и смотрлъ впередъ себя, гд, верстахъ въ двухъ, за буроватой полосой сухого и мертваго

камыша, прятались кривыя извивы широкой рки. По черной и крутой дорог, подл телеграфныхъ столбовъ, медленно тащились нагруженныя льдомъ подводы. Лошади были измученныя, жалкія, и карабкались он съ великимъ трудомъ, вытягивая впередъ свои несчастныя головы, уродливо выгибая спины и выдыхая цлыя тучи сраго, мутнаго пара. Временами, окончательно выбившись изъ силъ, он останавливались, и тогда извозчики принимались ихъ бить ногами и кнутовищемъ, въ животъ и по голов, и оглашали угрюмую пустоту дикимъ и мучительнымъ крикомъ…

— Ничего не подлаешь, — думалъ Мотька, приближаясь къ камышамъ. — Надо смириться, работать на Кубаша. Онъ все-таки хорошій человкъ. Другой обидитъ и никогда не признается, что сдлалъ это понапрасну. Вотъ, напримръ, мусю Цыпоркесъ: этотъ еще пожаловался бы въ часть и кричалъ бы по всему городу, что я его обокралъ. А Кубашъ вотъ сегодня за цлый день заплатитъ… сорокъ копекъ… Ну, и славу Богу! Работы, говоритъ, на недлю будетъ. Что-жъ, это деньги: заплачу за квартиру и еще полъ-мшка картошки куплю… Дти совсмъ изголодались… Таки спасибо Кубашу, ей-Богу, спасибо…

И, насвистывая отъ удовольствія, Мотька сталъ спускаться къ камышамъ.

Рка, саженъ полтораста въ ширину, вся сплошь затянута была блесоватой ледяной корой. Только въ самой серединъ тянулось большое прямоугольное темное пятно. Въ этомъ мст ледъ былъ уже сколотъ, и вода, сдавленная съ четырехъ сторонъ, ходила въ полынь мелкой рябью, сумрачная и сердитая. Она упорно билась о свою крпкую раму и неустанно рокотала, зловще и многозначительно… Ближе къ противоположному берегу, покатому и заросшему чахлымъ лознякомъ, стоялъ рядъ черныхъ, ветхихъ баржъ, а нисколько влво отъ лозняка тянулись огороды, и среди нихъ острымъ горбомъ чернла одинокая землянка. Все въ этомъ мст было уныло, бдно и пусто, и на много верстъ вокругъ не видно было живого существа. Только посреди рки, неподалеку отъ темной проруби, стояли три человка и вяло постукивали ломами объ ледъ.

Одного изъ нихъ Мотька узналъ еще издали. Это былъ дворникъ Анисимъ, необыкновенно смирное, безсловесное созданіе, — тотъ самый дворникъ Анисимъ, у котораго украденъ былъ кисетъ съ тремя рублями. Теперь на Анисим были бурыя валенки и облзшая баранья шапка съ наушниками. Двухъ товарищей его Мотька тоже, какъ будто, встрчалъ. У одного была густая желтая борода и такіе же желтые всклокоченные волосы. Онъ былъ невысокъ ростомъ, но широкъ въ плечахъ, кряжистъ и, видимо, очень силенъ. Но лицо было одутловатое, желто-срое, какъ у человка съ очень больной печенью. Одтъ онъ былъ въ какую-то женскую клтчатую фуфайку, перехваченную въ пояс синимъ платкомъ, и въ свтло-срый котелокъ съ обломанными полями. Лтъ ему можно было дать около сорока. Въ человк этомъ Мотька скоро узналъ «рыжаго Митрича», — того самаго, который укралъ у Анисима деньги, и за проступокъ котораго молодой маляръ такъ жестоко поплатился.

Подл Митрича толокся тщедушный, сденькій старичокъ, въ безмрно широкомъ, рваномъ армяк и въ лаптяхъ.

Ты, Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка, Золотая, золотая ты головушка… —

весело и быстро плъ онъ, приплясывая и постукивая себя небольшими кулачками по сдой голов…

— Богъ въ помощь, землячки! — крикнулъ Мотька, приближаясь.

— Здорово! — Егорушка пересталъ плясать и дружелюбно уставился на Мотьку. — Здравствуй, малецъ!.. Прогуляться вышелъ? По бульвару пройтиться?

— Пособлятъ пришелъ… Меня къ вамъ Кубашъ въ товарищи прислалъ.

— Вотъ лиходй!

Егорушка хлопнулъ себя по бедрамъ и радостно взвизгнулъ.

— Въ товарищи? Вотъ это, братуха, въ аккуратъ выходитъ, подъ кадрель… Насъ тутъ всего трое, танцовать-то и неспособно… Бери, братуха, ломъ, да и становись сюды… Митричъ, слыхалъ? — обратился онъ къ желто-бородому: — вотъ кумпаньонъ къ намъ пришелъ.

Митричъ медленно отвелъ въ сторону ломъ и сумрачно посмотрлъ на Мотьку.

— Канпаньонъ? — тусклымъ, простуженнымъ басомъ прохриплъ онъ. — Какой онъ мн канпаньонъ, иродово смя?

Брови у Егорушки вдругъ вздернулись кверху, глаза расширились и округлились. Съ наивнымъ непониманіемъ оглядлъ онъ Митрича, потомъ Мотьку, потомъ снова Митрича…

— Ты чего это такъ? — не то съ любопытствомъ, не то съ безпокойствомъ воскликнулъ онъ. — Ну, чего ты, га? Ну, зачмъ?

— А вотъ затмъ, — отрубилъ Митричъ. — «Канпаньонъ»!.. Пархъ, а не канпаньонъ.

Въ голос его слышалась глубокая ненависть и презрніе, а но выраженію глазъ и по движенію фигуры было видно, что онъ не прочь бы дать новому компаньону по затылку. Мотька растерянно посмотрлъ на этого крпкаго, сильнаго человка — и поспшно отошелъ къ Егорушк…

— Экій ты, Митричъ, га! — съ веселой и вмст тревожной ласковостью заговорилъ старикъ. — Лиходй вдь ты, га?.. Ей, право, лиходй!.. Ну, чего серчаешь? Чего къ мальчонк присталъ?

— Сволочь онъ! — зарычалъ Митричъ, и глаза его злобно сверкнули подъ нависшими желтыми бровями. — Зачмъ сюда прилзъ, жидюга проклятый?

— Я къ вамъ не лзу… я васъ не трогаю, — заговорилъ изъ-за спины Егорушки Мотька. И голосъ его, вообще тонкій и слабый, звучалъ теперь, какъ у десятилтняго мальчика. — Я вамъ не мшаю… Меня прислалъ господинъ Кубашъ.

— Ну, вотъ что, — торопливо подхватилъ Егорушка, и маленькое, бурое лицо его озарилось дтски-радостной улыбкой. — Прислали тебя работать — ты и работай. Работай себ, знай, и не разговаривай. Экій ты какой!.. Не понимаешь дла… Когда тебя прислали, такъ ты, стало быть, исполняй… А ты разговаривать. Тутъ, братъ, разговору не надо, тутъ сурьезно надо…

Личико Егорушки сдлалось вдругъ дловитымъ и важнымъ.

— Потому ледъ это… Его колоть надо. Ну и… и все… Ступай, братуха, на тотъ берегъ, къ огороднику, бери ломъ и валяй… Нечего тутъ…

— Ахъ ты, египетскій! — съ сердцемъ проворчалъ Митричъ, принимаясь снова за работу. — Приползъ, нечистая сила! Онъ теб всюду вползетъ!

— Вползетъ, это правильно, — примирительно согласился Егорушка.

— Сейчасъ тутъ рка, поле, степь — чисто, свободно… А приперъ вотъ этакій — Симъ, Хамъ и Яфетъ, все сразу и прокоптитъ!

— «Прокоптитъ»! — подхватилъ Егорушка и отъ удовольствія топнулъ лаптемъ. — Это врно, что прокоптитъ. Ей право! Вишь сказалъ! А?! Прокоптитъ! Ахъ, лиходй!