Враги

Айзман Давид Яковлевич

Митричъ молчалъ. Ротъ его перекосился, желтые усы и борода тихо вздрагивали.

И то, что преобладало въ этой темной, огрублой душ, вылилось, наконецъ, въ хрипломъ, полномъ желзной увренности возглас:

— Постой, Іуда! Я еще съ тобою расправлюсь… Не я буду — не утоплю!..

IV

Минутъ черезъ десять все надъ ркой затихло и примолкло, и вс четверо опять взялись за работу. Работали хмуро, нехотя, не думая о дл. Мысли были о другомъ, — о томъ, что только что произошло, о томъ, чмъ случившееся должно завершиться, и настроеніе

у всхъ было темное, тревожное, выжидающее.

Больной и тусклый день, между тмъ, кончался. Холодные, грязно-свинцовые тона сгущались, заполняли унылую глубину и какъ бы надвигали ее на берега. И глубина эта не была плотной и непроницаемой, какъ въ позднія сумерки, а дрожала полупрозрачная и легкая, и напряженный глазъ могъ еще различать въ ней какія-то неясныя очертанія. Неясность и смутность, вмст съ царившимъ вокругъ нмымъ безмолвіемъ, заключали въ себ что-то жуткое, что-то безпокойное и злое, и томило неотступное желаніе, чтобы поскоре уже спустилась ночная чернота и похоронила вс эти вроломныя и мрачныя тни.

Митричъ стоялъ спиной къ Мотьк, тупо глядя на собственный ломъ, и размышлялъ. Онъ далъ торжественное общаніе, взялъ на себя обязательство, а легкое ли дло его выполнить? Тоже вдь и за жиденка, будь онъ трижды проклятъ, отвтъ давать надо…

Митричъ злобно плюнулъ.

— А и конфуза отъ парха принять нельзя тоже, — продолжалъ онъ свои размышленія. — «Кровопійца… я тебя убью…» ахъ, идолъ!.. Ну, что ты ему скажешь!.. Кабы гд мелкое мсто, можно бы его, чорта, столкануть. Пусть свое жидовское пузо пополощетъ… Да вотъ нту такого, везд примерзло… А въ полынью бухнуть — глубоко очень, потонетъ. Что тогда будешь длать?..

— Ты Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка, — вполголоса началъ было Егорушка. Но Анисимъ, вынувъ изо рта трубку, молча подержалъ ее въ рук и снова вложилъ межъ зубами. И Егорушка мгновенно прервалъ свое пніе, тяжко завздыхалъ и сталъ оттаскивать въ сторону льдины…

А у Мотьки къ этому времени все его возбужденіе прошло. Не было и тни безстрашія въ душ, не было и намека на отвагу. Онъ чувствовалъ себя въ опасности, чувствовалъ себя пришибленнымъ, несчастнымъ, безпомощнымъ. Что будетъ? Вдь этотъ ужасный человкъ не проститъ. Вдь благополучно дло не кончится. Если бы не было такой великой нужды въ заработк, Мотька бросилъ бы работу и ушелъ. Но теперь какъ же ее бросить? Другой вдь не найдется. А тутъ работы на цлую недлю… И потомъ, вдь отъ этого разъяреннаго, жестокаго человка, все равно, не спрячешься: не здсь — въ другомъ мст, а ужъ онъ отомститъ!

Длинный прямоугольникъ, освобожденный отъ ледяной коры, чернлъ, какъ огромная могила, и вода въ немъ, встревоженная втромъ, подкатывалась къ самымъ ногамъ Мотьки съ глухимъ, угрожающимъ рокотомъ… И Мотьк страшно было смотрть на эту живую, грозную черноту, а еще страшне было оглянуться назадъ, гд стоялъ Митричъ. Ему все чудилось, что ужасный человкъ этотъ крадется къ нему… Вотъ онъ подошелъ… совсмъ близко… Слышно шлепанье его ногъ, слышно звяканье объ ледъ лома… Онъ злобно и сипло рычитъ, бьетъ Мотьку ломомъ прямо по голов, и сталкиваетъ въ воду, и топитъ его…

Что будетъ? Что будетъ? Какъ оставаться въ сосдств съ этимъ лютымъ человкомъ? О, если бы съ нимъ что-нибудь случилось! Если бы онъ вдругъ заболлъ… умеръ… Что-жъ, вдь бываетъ иногда, что человкъ

умираетъ вдругъ, сразу… Или если бы его убило… Вотъ, когда нагружали подводу, большая льдина сползла съ самаго верха и ушибла Анисиму ногу. Если бы льдина упала не на Анисима, а на Митрича, и упала бы не на ногу, а на голову, смерть была бы врная… О, если бы его убило…

Мотька въ этотъ день не лъ съ утра; отъ непривычной и непосильной работы ломило ему вс кости; холодъ сковывалъ члены. И страданія физическія, соединяясь съ мукой душевной, доводили его до полубезсознательнаго состоянія; въ темномъ, коченвшемъ мозгу мысль тускнла и замирала, и только временами вспыхивала все одна и та же неизмнная мольба: «о, если бы его убило!..»

V

Ночь приближалась. Пустынная даль исчезала въ тяжеломъ сумрак, и уже трудно было отличить, гд кончается ледъ рки и начинается берегъ, а черная землянка огородника почти совсмъ слилась съ темнымъ фономъ покатыхъ баштановъ. Далеко далеко, у длинныхъ и уже незамтныхъ мостковъ, гд зимовалъ потерпвшій осенью крушеніе пароходикъ, зажегся фонарь, и отъ этой желтой лучистой точки здсь на льду, гд работали иззябшіе, голодные, усталые люди, все вдругъ сдлалось еще боле тоскливымъ, еще боле недружелюбнымъ и несчастнымъ.

— Ребятушки, милые, пора кончать! — закричалъ Егорушка. — Ай не пора? Пора! Ей-право, пора! Тащи струментъ къ огороднику, волоки!..

Ты Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка, Золотая, золотая ты головушка! —

заплъ онъ, вскидывая на плечо ломъ.

— Пойдемъ, братцы, къ огороднику, выпьемъ по косушк, по косушечк, по подружечк… Пойдемъ, лиходи, пойдемъ… Эхъ, дла! Назябся я, страхъ какъ, во какъ назябся я, ей-право!..

Мотька стоялъ въ сторон, а втеръ билъ его и рвалъ, и снгъ, который началъ идти, садился къ нему на голову и на сгорбленную спину.

Слова Егорушки до него не долетли, и онъ не зналъ, что можно уже кончать, что надо отнести инструментъ къ огороднику. Онъ стоялъ, не двигаясь, глядя впередъ и ни о чемъ не думая, въ какомъ-то забытьи…

Очнулся онъ только тогда, когда впереди, шагахъ въ пятидесяти, показалась вдругъ широкая, плотная фигура Митрича.

Желтобородый человкъ шелъ прямо на Мотьку, шелъ спокойно, не торопясь, заложивъ одну руку за синій платокъ, а въ другой держа на перевсъ тяжелый, длинный ломъ…

— Ой!.. Это онъ ко мн… убивать… топить… — огненными языками промчалось въ мозгу Мотьки. И быстро пролетла у него мысль о матери, о дтяхъ.

— Люди!.. Анисимъ!.. Егорушка!..

Но вопля его никто не слыхалъ… ибо вопля никакого и не было: окоченвшія уста Мотьки были плотно сомкнуты, а кричало одно только охваченное ужасомъ сердце…

Анисимъ съ Егорушкой, ничего не подозрвая, неторопливо шли по берегу, подымаясь къ землянк огородника. И къ той же землянк направлялся Митричъ, но вмсто того, чтобы огибать узкую, длинную, примыкавшую къ черной проруби полосу недавно образовавшагося тонкаго и непрочнаго льда, онъ, для сокращенія пути, шелъ прямо черезъ эту полосу… И стоявшему у темной и глубокой проруби на смерть испуганному, оцпенвшему Мотьк показалось, что врагъ его идетъ къ нему…