Враги

Айзман Давид Яковлевич

— И плодущіе же, сволочи! — продолжалъ Митричъ. — Не надо и сусликовъ. Вотъ, примрно, этотъ самый пархъ, что сюда приперъ: ты думаешь, онъ у своего батьки одинъ? Чорта съ два! Сходи-ка къ нему домой, — небось, тамъ ихъ дюжина цлая. А то и дв…

— Это какъ Господь, — сумрачно нахмурившись, пояснилъ Егорушка. — Господу народъ надобенъ…

— «Надобенъ»… Понимаешь ты!.. А вотъ кабы я надъ жидами главный командиръ былъ, выпустилъ бы я такой указъ, чтобы маленькихъ жиденятъ за ноги да объ стнку. Хопъ — и нту! Хопъ — и нту!.. Вотъ и къ этому бы халдею заглянулъ, — счетъ бы имъ тамъ подвелъ

правильный…

«Извергъ, катъ!» — тихо шепталъ Мотька. И при этомъ самъ становился злымъ и жестокимъ. Онъ представлялъ себ, съ какимъ удовольствіемъ онъ ударилъ бы изо всей силы Митрича по лицу… Разъ ударилъ бы, и два раза, и три раза… Билъ бы, пока не хлынула бы кровь, пока не окоченлъ бы этотъ мерзкій и злой языкъ…

И уже не было радости въ его душ, не было въ ней и безцльной жалобы, а все выше и выше поднималась жажда мести и крпла потребность расплаты. Ноздри у Мотьки яростно раздувались, глаза горли, и щеки дергались въ мелкой и непрестанной судорог…

Митричъ, сосредоточенно возясь, шагахъ въ сорока, съ огромной льдиной, прервалъ на время свои приставанія къ Мотьк и вс ругательства адресовалъ къ непокорявшейся тяжелой глыб. И Мотьк это было непріятно. Теперь ему издвательства Митрича были нужны. Они были ему нужны для того, чтобы довершить происходившую въ немъ работу, чтобы довести злобу до ярости, до безумства и швырнуть его — тщедушнаго, голоднаго, измученнаго мальчика — на этого тяжелаго, костистаго и грязнаго здоровяка… Все въ немъ кипло и бурлило, хотя и не въ такой еще степени, чтобы расправу начать сейчасъ же. Нужно было новое раздраженіе, необходима была еще новая, послдняя обида, чтобы голосъ разума и подлаго разсчета замеръ окончательно, чтобы сердце загорлось со всхъ сторонъ.

Митричъ побдилъ, наконецъ, свою льдину. Послднимъ усиліемъ онъ приподнялъ ея край, подсунулъ подъ него ломъ и выпихнулъ тяжелую глыбу наверхъ.

— Тьфу, бей тебя сила Божія! — проворчалъ онъ, отставивъ прочь ломъ и туже стягивая служившій ему поясомъ синій вязаный платокъ. — Заморился, прямо бда!.. А ты, послушай-ка, какъ тебя тамъ, свиное ухо? Дай-ка табачку!..

Въ глазахъ Мотьки молніей сверкнула какая-то дикая улыбка. Ломъ выпалъ изъ его рукъ, весь онъ мгновенно выпрямился.

— Холеру я теб дамъ, прохвостъ!

Слова эти прозвучали рзко, отчетливо и звонко, — точно тяжелымъ молотомъ ударили въ тонкую серебряную доску. Митричъ удивленно поднялъ голову.

— Чего?

— Прохвостъ!.. Мучитель!!.. Извергъ!…- истерически кричалъ Мотька:- За что ты меня мучишь?.. Да я теб-б-бя, кровопійцу… уб-б-бью!

И, поднявъ кверху длинныя, худыя руки, онъ ринулся впередъ.

На одно мгновеніе, всхъ — и Митрича, и Анисима, и Егорушку — охватило полное оцпенніе.

То, что происходило передъ ними, было такъ странно, такъ неожиданно и невроятно, что они не могли врить глазамъ. Ошеломленные, они не проронили ни звука. И тяжелую, сумрачную тишину, царившую надъ скованной ркой, надъ мертвымъ слоемъ камышей и надъ пустыннымъ, мерзлымъ берегомъ, раздиралъ лишь пронзительный, дикій вопль Мотьки. Словъ Мотька не произносилъ никакихъ, и то, что вылетало изъ его груди, было лишь безсмысленнымъ, ровнымъ и ржущимъ ревомъ раненаго на смерть, уже изнемогающаго,

истекающаго кровью, но сильнаго яростью и бшенствомъ животнаго. Животное это неслось впередъ, къ тому, кто его ранилъ, неслось затмъ, чтобы быть раненымъ вторично, еще ужасне, — но и затмъ также, чтобы отомстить и въ послднемъ предсмертномъ усиліи уничтожить растерзать убійцу-врага!

— Лиходй!.. Ахъ, лиходй!.. — завизжалъ вдругъ Егорушка. И, подбжавъ къ Митричу, онъ обхватилъ его руками. Широкимъ армякомъ своимъ онъ прикрылъ Митрича всего — и этимъ, повидимому, разсчитывалъ оградить его отъ нападенія Мотьки и предотвратить бду.

Однако же, катастрофу предупредилъ не онъ, а Анисимъ.

Безмолвный дворникъ проворно подскочилъ къ Мотьк, схватилъ его за шиворотъ, приподнялъ на полъ-аршина надо льдомъ и, не проронивъ ни слова, какъ котенка, понесъ въ сторону.

— Пусти! — захлебываясь, рычалъ Мотька:- Пусти, сволочь!

Онъ бился и извивался всмъ тломъ и стучалъ кулаками и ногами по Анисиму, куда попало. Но дворникъ держалъ его крпко. Онъ какъ-то такъ ловко обнялъ своего плнника, что сковалъ ему и руки, и ноги, и тотъ могъ теперь вздрагивать и колыхаться однимъ только туловищемъ.

Оттащивъ Мотьку саженъ на двадцать, онъ опустилъ его за ледъ и, ставъ впереди, какъ пугало на огород, горизонтально раздвинулъ руки.

— Стой тутъ! — вяло проговорилъ онъ. — Стой… стой, а то буду бить…

Мотька мутными, непонимающими глазами глядлъ на Аеисима, на стоявшихъ впереди Митрича и Егорушку… Куртка его разстегнулась; лвая пола, въ борьб съ Анисимомъ, распоролась до самаго рукава, и втеръ рвалъ ее и трепалъ, какъ флагъ. Анисимъ, продолжая держать правую руку въ горизонтальномъ положеніи, лвой добылъ изъ кармана трубку. Устроивъ трубку во рту, онъ опустилъ и другую руку и, орудуя уже обими, сталъ застегивать Мотькину куртку. Мотька безучастно смотрлъ на дйствія дворника и вертлъ головой то вправо, то влво. Онъ точно не сознавалъ того, что случилось, и точно искалъ чего-то…

— Скажешь мамк,- бормоталъ Анисимъ, подергивая оторванную полу, — мамка зашьетъ…

И вдругъ Мотька вздрогнулъ, какъ-то странно ахнулъ, и слезы обильно полились по его озябшимъ щекамъ.

А Егорушка, между тмъ, схватилъ за об руки Митрича, подпрыгивалъ, семенилъ ногами и, взволнованно заглядывая пріятелю въ лицо, таинственно и внушительно шепталъ:

— Не обижай, не обижай, Митричъ, мальчонку!.. Что будешь длать?.. Жиденокъ онъ, жидъ… а нельзя… нельзя обижать…

Онъ хлопалъ себя руками по бедрамъ, вздрагивалъ плечиками и удивленно озирался.

— Вишь, дла какія, а?.. Вдь лиходи вы, а? Ей-право, лиходи, ей-право… А обижать нельзя… не надо…

Митричъ молчалъ.

Отвернувшись отъ того мста, гд находились Анисимъ и Мотька, онъ сурово смотрлъ себ подъ ноги и дышалъ часто и тяжело. Онъ стоялъ неподвижно, какъ и его воткнутый между двумя льдинами ломъ, и лицо его было желто, а глаза тусклы и прищурены. Что происходило въ этомъ человк? Все ли еще сковывало его огромное изумленіе? Или его душило оскорбленное самолюбіе? Или зашевелилась въ немъ совсть — онъ созналъ свою вину, и ему было стыдно этого горестно трепетавшаго надъ мерзлой равниной, безпомощнаго дтскаго плача?..