Враги

Айзман Давид Яковлевич

— Племя нечистое.

— О? Нечистое?

— Хуже нечистаго: Іуды, кровососы анаемскіе…

Егорушка посмотрлъ на Мотьку.

— Эхъ, мальчонка, — сочувственно прокряхтлъ онъ, — видишь ты! Вотъ дла-то… Дла-то, говорю, вотъ какія. А ты ступай, пока что, за ломомъ, ступай, братуха, нечего тутъ.

Мотька обвелъ испуганнымъ взглядомъ и своего врага, и своего защитника, и сохранявшаго все время полное безмолвіе Анисима, и потомъ тихонько, осторожно ступая, поплелся на льду на другой берегъ, гд въ круглой землянк хранились нужныя для колки льда принадлежности.

— И чего отъ меня хочетъ этотъ разбойникъ, — думалъ онъ, — что я ему сдлалъ? Такая ужъ наша еврейская доля.

И Мотька сталъ думать о

томъ, что его преслдовали всю жизнь. Вотъ на эту самую рку прибгалъ онъ купаться въ дтств, и русскіе мальчики жестоко били его и не впускали въ воду… Когда онъ, выкупавшись, выходилъ изъ воды, они швыряли въ него пескомъ и грязью, и онъ вынужденъ бывалъ снова лзть въ рку. Мальчишки швыряли опять и опять, въ теченіе получаса и больше, и онъ весь синлъ отъ холода, коченлъ и трясся; а мальчишки надвались надъ нимъ и хохотали, завязывали въ тугіе «сухари» рукава его рубахи и смачивали ихъ въ рк, чтобы сдлать еще боле труднымъ распутываніе узловъ… Плавалъ Мотька неумло. Онъ безпорядочно и неловко ударялъ по вод сжатыми кулаками, и товарищи говорили, что онъ «мситъ булки». И этимъ неумньемъ его русскіе мальчики тоже пользовались и часто «топили» его, пригибая къ рчному дну… Постоянныя преслдованія, постоянная мука!.. Когда, четыре мсяца назадъ, отца Мотьки на черныхъ носилкахъ несли на кладбище, какой-то извозчикъ кричалъ во всю глотку: «Жидъ сдохъ, Хайка осталась. Ступай, Хайка, въ казарму, солдатъ вкусне жида»… А прохожіе поощрительно смялись…

III

Мотька вернулся къ мсту, гд кололи ледъ, и, устроившись подл Егорушки, принялся за работу.

— Гепъ, гепъ, гепъ! — передразнивалъ его Митричъ, суетливо и неуклюже раскачиваясь всмъ тломъ. — Гепъ… дохлая морда…

— Ты, мальчонка, не такъ, — училъ Мотьку Егорушка:- гляди-ко сюда, сюда гляди! Ты вотъ какъ: прямо ломъ подымай, да внизъ яво и бухай!.. Да ты не спши, не спши… Гляди-ко суды, вотъ: расссъ!.. расссъ!..

— Ахъ, вей! — кричалъ Митричъ, хватаясь за воображаемые пейсы. — А ловко тебя Кубашъ отколотилъ, да, видно, мало. Небось, опять деньги станешь красть… Жиды на это дло мастера здоровые!

При этихъ словахъ, сосредоточенный Анисимъ прервалъ работу и вытаращилъ глаза. Минуты дв смотрлъ онъ на Мигрича пристально, напряженно, словно соображая что-то… Потомъ, не проронивъ ни слова, слегка отвернулся и опять сталъ дйствовать ломомъ.

— Кербеле, копекесъ, — продолжалъ Митричъ, — три рубля у человка уперъ, а потомъ — «зачиво нападеніе»!..

Мотька молчалъ и длалъ видъ, будто ничего не слышитъ. Егорушка добродушно балагурилъ и всячески старался отвести вниманіе и краснорчіе Митрича къ другимъ предметамъ. Длалъ онъ это, однако же, съ большой осторожностью, видимо побаиваясь своего желтобородаго товарища и заискивая въ немъ. Онъ громко смялся его остротамъ, иногда и повторялъ ихъ, съ восхищеніемъ, не всегда, впрочемъ, свободнымъ отъ притворства, причмокивалъ губами и притопывалъ лаптемъ.

— Жидовская нацыя — самая подлющая! — докладывалъ Митричъ.

И мысль эту онъ развивалъ подробно и обстоятельно. Онъ былъ, видно, грамотенъ; тупыя человко-ненавистническія фразы изъ уличныхъ газетокъ перемшивались съ темнымъ бредомъ невжественнаго, одичалаго человка, и получалось что-то такое безсмысленно-злобное, гнетущее и тревожное, что наивная душа Егорушки и смущалась, и хмурилась… Егорушка любилъ веселье, любилъ побалагурить, посмяться и попть, а Митричъ преподносилъ ему мрачныя разсужденія о зловредности и гнусности жидовъ. И Егорушк было неспокойно, тяжело и непріятно, онъ жаллъ «страдающаго изъ-за жидовъ» православнаго человка, и ему хотлось бы его отъ жидовъ оборонить и за него отомстить, но въ то же время ему какъ-то жаль было и жида, тмъ боле жаль, что въ длинныхъ разсужденіяхъ Митрича бдной голов его смутно чуялось что-то нескладное, неправильное и «неподходящее»…

—

Э-и-эхъ! — какъ-то неопредленно, со странной печалью, кряхтлъ онъ, когда Митричъ толковалъ ему объ употребленіи евреями христіанской крови. Онъ косился на Мотьку, бросалъ недовольные, но робкіе взгляды на Митрича и какъ-то особенно гулко и часто стучалъ своимъ ломомъ объ ледъ. Печаль и досада переполняли его сердце…

Но когда Митричъ переходилъ къ передразниванію евреевъ, къ куплетамъ врод

А жа ними вбокъ Молодой жидокъ, —

онъ вдругъ веселлъ и прояснялся. Онъ даже принимался подтягивать Митричу и, бросая время отъ времени дружеское и ободряющее слово безмолвно работавшему Мотьк, крякалъ радостно и весело, какъ утка, въ знойный день попавшая въ ручей.

Мотька ни единымъ словомъ не отзывался на вс эти глумленія.

Сердце его ныло и дрожало, злоба закипала въ немъ. Крпко стискивались зубы, и минутами душила потребность броситься на обидчика и избить его… Но Мотька былъ такъ тщедушенъ и слабъ… и съ утра ничего не лъ… и дома его заработка ожидали голодныя дти…

— Онъ, кажется, никогда не перестанетъ, — въ тоск говорилъ себ Мотька.

А Митричъ, дйствительно, не выказывалъ намренія перестать.

Пріхали извозчики, стали нагружать на телги ледъ, и произошелъ короткій перерывъ. Но вотъ телги, скрипя и раскачиваась, ухали, и Митричъ опять принялся за свое… Его, видимо, бсило, что Мотька отмалчивается, и онъ становился все боле и боле злымъ. Уже онъ не передразнивалъ евреевъ и не плъ обидныхъ куплетовъ, — обидныхъ, но все же, большей частью, добродушныхъ, — а свирпо ругался и временами угрожалъ…

— Ну, что длать, что длать? — мысленно стоналъ Мотька. — Когда Богъ уже благословилъ и работа нашлась, такъ вотъ теб, такой извергъ случился… И завтра опять это же самое будетъ, и посл завтра то же…

— А чтобъ онъ пропалъ! — отъ всего сердца взмолился онъ.

— Австріякъ, тотъ, братцы мои, самымъ лучшимъ манеромъ съ жидами со своими справился, — объявилъ Митричъ. — Взялъ да всхъ на мерзлый островъ въ Ледовитый океанъ и посадилъ.

— Ахъ, лиходй! — одобрилъ Егорушка. И, желая перемнить тему разговора, политично спросилъ:- А какая у австріяка форма? Амуницыя, значитъ, какая у яво будетъ, амуницыя?

— Не хотимъ, говорятъ, жидовскаго духа — и шабашъ. Ступай на ледяной островъ… Ни солнца тамъ, ни дерева, ни травки, ни огня, — ничего не видать! Ледъ да блые медвди. Молись себ своему жидовскому Богу!

— Богъ-то одинъ, — задумчиво произнесъ Егорушка.

— Богъ одинъ, да вра разная.

Егорушка помолчалъ.

— Ну, а тово… а ухать оттеда, съ острова, разв нельзя? — заинтересовался вдругъ Анисимъ.

— У-у-ухать?.. Хо-хо-хо… Онъ те удетъ!

Выцвтшіе глаза Митрича злорадно забгали.

— А миноноски на что? Кругъ острова шестнадцать штукъ миноносокъ стоитъ, караулятъ, чуть кто съ мста тронулся — сейчасъ стопъ! Тутъ ему и крышка… Половина жидовъ на острову уже передохла… а доктора разсчитали, что черезъ семь годовъ ни слуху, ни духу отъ нихъ не останется.

Втеръ дулъ теперь сильне, мнялъ направленіе и становился суше. Онъ обжигалъ Мотьк лицо, упорно разворачивалъ полы его куртки и билъ его по тонкимъ, одтымъ въ парусиновые штаны, подогнувшимся ногамъ. Даже усиленныя дйствія ломомъ не могли побдить холода и не въ состояніи были сообщить гибкость коченвшему тлу. Мотька весь дрожалъ. Жестокія слова Митрича мучили его, — точно въ уши и въ сердце ему заколачивали длинные гвозди… Онъ бросалъ косые взгляды на Митрича, на его толстый, покрытый растрепанными, желтыми волосами затылокъ и крпко стискивалъ зубы. Онъ дрожалъ уже не отъ одного холода: негодованіе и ненависть вызывали въ немъ частое и мучительное трепетаніе.