Шрифт:
I
Въ конц февраля шестнадцатилтній маляръ Мотька бродилъ по окраин городка, неподалеку отъ лсныхъ складовъ, и сумрачно думалъ о томъ, что сегодня надо работу найти во что бы то ни стало.
День былъ тусклый, гнилой и мертвый, и если бы художнику вздумалось изобразить разстилавшійся передъ Мотькой пейзажъ, ему пришлось бы употреблять одни только срые да черные цвта. Уродливыя лачужки стояли въ безпорядк, какъ попало, и стны ихъ, когда-то выбленныя, немногимъ свтле были полусгнившихъ, разоренныхъ крышъ. Жалкія строенія эти глядли какъ-то особенно хмуро и печально,
И чмъ-то страннымъ и нелпымъ казался убгавшій вглубь поля строй телеграфныхъ столбовъ: кто въ этомъ несчастномъ, подавленномъ кра станетъ пользоваться телеграфомъ? А тамъ, въ тхъ сторонахъ, гд людямъ живется свободно и хорошо, кто заинтересуется здшней тоской и умираніемъ?..
Мотька безпокойно поглядывалъ впередъ, и тяжелыя думы — о заработк, о хлб — ни на минуту не оставляли его.
Отецъ Мотьки, музыкантъ Менахемъ, умеръ осенью, и молодой маляръ былъ теперь единственнымъ кормильцемъ семьи, ея защитой и надеждой. Съ озабоченностью, съ угрюмостью стараго, много испытавшаго человка, добывалъ онъ ей пропитаніе. Заработать что-нибудь малярнымъ дломъ въ тяжелую зиму этого памятнаго неурожайнаго года нельзя было, — никто въ город не строился, никакого ремонта не производилось. И другую работу, сколько-нибудь врную и продолжительную, также трудно было найти. Каждый заработокъ, какъ бы малъ онъ ни былъ, по недлямъ выслживался десятками нуждавшихся…
Въ эту мрачную зиму нищета въ город была неслыханная, и она возростала съ каждымъ днемъ. Люди съ измученными больными лицами, оборванные, почти босые, осаждали сни «богачей», робко плакали и причитали, молили подобострастно и униженно, и иногда, выведенные изъ себя, въ остервенніи, разражались истерическими проклятіями и угрозами…
Богачи ходили смущенные, испуганные, теряли голову, не знали, что длать. Больше тысячи бдняковъ надо было кормить ежедневно, а средствъ не хватало и для двухъ сотъ.
И Мотькина семья голодала тоже. Но время отъ времени молодой маляръ приносилъ двугривенный или полтинникъ, приносилъ хлбъ или кувшинъ молока, и тогда на окружавшихъ его высохшихъ дтскихъ личикахъ появлялось выраженіе праздничное, радостное.
— Какъ-нибудь зиму промаемся, а ужъ весной, Богъ дастъ, дла пойдутъ лучше, — говорилъ Мотька своей матери Хас. — Начнутся постройки, будетъ работа… Въ клуб ремонтъ, въ городской управ… Я разсчитываю Роз купить на выплату чулочно-вязальную машину… Это дло недурное! Бенюмена, пока что, отдамъ въ талмудъ-тору, а для Берчика возьму учителя, въ гимназію готовить…
— Что это ты, Господь съ тобой? — съ тайнымъ умиленіемъ восклицала Хася.
Гимназія для Берчика, шустраго, видимо очень способнаго десятилтняго мальчугана, была лучшей мечтой Хаси. И бдная женщина сладко замирала, когда, закрывая глаза, рисовала себ своего птенца въ синемъ мундирчик… Отчего бы Берчику и не учиться? Онъ хуже другихъ, что ли? Не такъ уменъ, не такъ красивъ, какъ другіе? Одть его, какъ слдуетъ, обмыть хорошенько,
— Непремнно въ гимназію! — задумчиво говорилъ Мотька. Пусть будетъ образованный. Учителя возьму, книги стану покупать, за все буду платить… На части разорвусь, носомъ землю пахать стану, а его въ люди выведу! — воспламеняясь, добавлялъ онъ.
Увы! свою преданность братишк и готовность разорваться для него на части Мотьк пришлось доказать еще задолго до пріисканія работы, — и совсмъ не покупкой книгъ и не приглашеніемъ учителей…
Берчикъ заболлъ скарлатиной: надо было его спасать.
Дв недли Мотька не смыкалъ глазъ, бгая по докторамъ, по «благодтелямъ», по благотворительнымъ учрежденіямъ… Откуда-то онъ приносилъ и чай, и ромъ, и лкарства, и топливо, и даже ванну гд-то добылъ… На Хасю нашло тупое отчаяніе. Она ни во что не вмшивалась, ни въ чемъ не помогала сыну, сидла въ холодныхъ сняхъ и дико водила глазами. А Мотька дйствовалъ такъ дловито, такъ энергично и неутомимо, что, не смотря на ужасныя условія, отстоялъ таки умиравшаго брата. И когда впослдствіи Хася очнулась нсколько и пришла въ себя, она смотрла на своего первенца съ тайной робостью, съ безконечнымъ почтеніемъ, — какъ на свышепосланнаго ей хранителя и защитника.
Да и въ собственныхъ своихъ глазахъ Мотька сталъ съ тхъ поръ выше и важне. Онъ понялъ еще ясне, какъ необходимъ онъ семь…
II
— Эге, маляръ, это ты?
Мотька вздрогнулъ и обернулся.
Передъ нимъ стоялъ огромнаго роста человкъ въ длинной шуб и большой бобровой шапк. Это былъ владлецъ пивовареннаго завода, чехъ Кубашъ. Въ прошломъ году, весной, Мотька сумлъ такъ ему угодить, что получилъ приглашеніе заходить на пивоварню «каждый разъ» и пить пива «сколько угодно». Но потомъ случилось такъ, что Кубашъ заподозрилъ Мотьку въ краж у дворника Анисима трехъ рублей и жестоко его избилъ. И оттого, завидвъ теперь обидчика, Мотька затрепеталъ всмъ тломъ и въ ужас сталъ пятиться назадъ.
— Слушай, — продолжалъ чехъ, стараясь изобразить на своемъ гладкомъ, бритомъ, съ короткими сдоватыми бачками лиц ласковую улыбку. — Ты, маляръ, тово… Обидлъ я тебя, понапрасну обидлъ… Деньги-то рыжій Митричъ укралъ, пильщикъ… Потомъ все въ точности раскрылось…
— Ага! — издали вскричалъ Мотька, и глаза его торжествующе засверкали.
— Анисимъ, дуракъ, зналъ, кто укралъ, да молчалъ… выдавать не хотлъ… А потомъ… когда… ну, вотъ когда съ тобой это вышло, пришелъ и разсказалъ… Ну, ты ужъ тово… Ты маляръ хорошій, я знаю. Лтомъ буду строить флигель, непремнно теб работу дамъ, непремнно.
— Я-жъ вамъ божился, что я не воръ!
— Ну, что ужъ… кто тебя зналъ… Дло прошлое, не вернешь… Жалю, а не вернешь… А теперь теб работы не надо?
Мотька молчалъ и хмуро поглядывалъ на чеха.
— У меня на пивоварн ледники набиваютъ; ступай, если хочешь, на рчку ледъ колоть.
Мотька продолжалъ молчать. Брать работу у обидчика было тяжело…
— Сорокъ копекъ въ день.
Кубашъ распахнулъ шубу, досталъ большіе стальные часы и, поглядвъ на нихъ, добавилъ:
— Теперь двнадцатый часъ; ну, это ничего, я теб зачту за день… Работы на недлю хватитъ.