Времена года
Шрифт:
— Пойдемте ко мне, — предложил Матэ.
— Нет, не пойду, — покачал головой старик. Из внутреннего кармана пальто, перешитого из старой шведской шинели, которая досталась ему из фонда помощи, он вынул белый измятый конверт и, протянув его Матэ, сказал: — Вот еще одно письмо.. Мне его сегодня ночью подбросили.
Больше он ничего не произнес. Дождался, пока по улице проедет запыленный грузовик, и перешел на противоположную сторону. Подошел к своей лавочке и повесил на решетку записку, на которой крупными буквами было написано: «Закрыто из-за похорон!»
У Матэ не хватило сил пойти вслед за стариком, да он и не знал, как его утешить. В голове все как-то перепуталось. До этого он не чувствовал к старику ни особой симпатии,
Когда Матэ стал работать секретарем райкома, старик несколько раз приглашал его к себе домой, чтобы поговорить о прошлом: хотел показать свои старые фотографии, документы, газеты, но Матэ каждый раз находил какую-нибудь отговорку, чтобы не пойти. Теперь он сожалел, что тогда не сделал этого. Старик целых двадцать лет скитался в эмиграции по странам Европы, а теперь ему наконец посчастливилось вернуться на родину. Невольно мысли Матэ вернулись к бывшему ротному. «Если бы сейчас шла война, — думал Матэ, — я, не задумываясь, бросился бы в самое пекло боя: будь что будет. И мне было бы тогда легче, чем сейчас, когда я только и думаю о том, что, лишь достигнув двадцати семи лет, понял одно: недостаточно только честно работать. Я работал, как машина, не жалея себя, а каково теперь чувствовать себя в какой-то степени виновным в смерти капитана и в незавидной судьбе старика».
В тот день Матэ долго размышлял, а вечером написал Тако письмо:
«Только теперь я понял, что сделал. Эндре Рауш ничего не знает о том разговоре, который мы вели втроем. Однако я сказал ему, чтобы он поступал так, как считает правильным. Это самое умное, что он может сделать. Я прекрасно понимаю, что настоящий коммунист готов на любые жертвы ради достижения своих идеалов. Должен терпеть, когда по ночам его будят какие-то субъекты, стуча в окошко; должен пить водку из бузины, которой его угощают, когда он ходит по домам и ведет агитационную работу, хотя у него от этого угощения желудок наизнанку выворачивается; должен терпеть, когда ему подбрасывают дохлых кошек, и многое другое. Он должен быть способен на любую жертву. Если потребуется, я, как коммунист, ради наших светлых идеалов готов пожертвовать всем, даже своей жизнью.
Однако я ни за что на свете не соглашусь с несправедливостью. Я лично считаю старика Рауша полностью невиновным, а те действия, которые сейчас совершаются по отношению к нему, бесчеловечными. Я много думал над этим и пришел к определенному мнению. Если в течение долгого времени мы будем задавать себе вопрос, не виновен ли такой-то человек в том-то и том-то, то спустя некоторое время нам самим может показаться, что весь мир давным-давно убежден в виновности этого человека, и лишь мы одни почему-то еще сомневаемся. Только этим могу я объяснить подбрасывание анонимных писем в сад Эндре Рауша».
В тот день Тако рано уехал из обкома домой. Дома он как следует проветрил свою трехкомнатную квартиру, чего никогда не делал раньше. Когда-то эта квартира принадлежала богатому адвокату — военному преступнику. Тако любил подниматься к себе на этаж по старомодной лестнице, идти по коридору, облицованному мрамором. Окончательно переселиться в эту квартиру они с женой решили перед рождеством, а поскольку до него было еще далеко, Тако пока жил в квартире один, занимая комнату, окна которой выходили во двор. Комната эта служила адвокату, по-видимому, кабинетом: по стенам были развешаны выцветшие от времени выдержки из кодекса законов, вставленные в рамки, а в шкафу стояли толстые фолианты по римскому праву.
Большую часть вечеров Тако проводил за письменным столом, запачканным чернилами. Иногда он выходил на кухню, чтобы вскипятить себе чай и как-то скрасить долгие часы одиночества. Сидя за столом и отхлебывая из чашки чай, Тако размышлял. Он пришел к выводу, что душу человека, со слабостями которой он никак не может совладать, уродуют не желания,
В феврале жена Тако попала в тяжелую автомобильную катастрофу. Первую ночь она находилась между жизнью и смертью, держалась на одних уколах и переливаниях. Врачи спасли ей жизнь, но женщина осталась навсегда прикованной к коляске. Всю ночь Тако просидел в клинике, подбадриваемый врачами и сестрами. Когда на следующий вечер, после ужина, он, не торопясь, шел заснеженной улицей домой, погруженный в свои невеселые мысли, какое-то странное чувство внутренней раскованности и свободы постепенно охватило его. Сначала он ужаснулся этому, ему стало стыдно перед самим собой. Но освободиться от этого чувства уже не мог, и с каждой минутой его все сильнее и сильнее охватывала радость, что наконец-то он освободился от неприятных переживаний, которые преследовали его до этого. Тако понял, что теперь его уже не будет мучить ревность.
«Как же я жил до сих пор! У меня даже мысли не было, что придет время, когда мне очень захочется подняться по служебной лестнице вверх, в конце концов, не для того же я родился, чтобы всю жизнь работать простым учителем. Я полон сил, в зависимости от обстановки могу быть и строгим, и уживчивым, а если нужно, то и добрым. Только теперь я начну по-настоящему жить. Никому не хочу делать ничего плохого. Просто я хочу подняться выше, чем сейчас, и никто не может меня упрекнуть в этом».
Было совсем поздно, когда Тако пропустили к жене в палату, освещенную синим светом. Жена лежала с закрытыми глазами. Тако остановился у кровати, ожидая, пока выйдет дежурная сестра. Он долго смотрел на измученное страданиями лицо жены, потом наклонился и поцеловал бессильно лежащую руку...
Жена выздоровела, как и обещали врачи. Постепенно Тако обрел душевное равновесие. Он много разъезжал по стране, а когда вспоминал о жене, то горло уже не сжимали спазмы.
Прочитав письмо Матэ, Тако хотел сразу же поехать к секретарю райкома, чтобы успокоить его, но потом решил, что в таком деле сентиментальность не должна иметь место. Забыть о письме Матэ он не мог, то одна, то другая фраза из него настойчиво лезла в голову, словно напоминая о невыполненном обещании. Однако Тако никуда не поехал. Он уселся в старое кресло со скрипучими пружинами, которое стояло у окна. Иногда ему по-настоящему становилось жаль Матэ, потому что в глубине души, несмотря ни на что, Матэ нравился ему за немногословие и умение реально мыслить. Тако не был лишен великодушия и по мере возможности старался забыть инцидент, который произошел два года назад на партийном собрании, но сейчас он не мог молчать. Прочитав письмо, Тако решил, что Матэ вступил на опасный путь.
«Подполковник из госбезопасности наверняка на правильном пути. Вся моя жизнь, моя судьба целиком и полностью зависят от существующей власти и партии, которую я люблю. Я их не отделяю друг от друга. Разумеется, я мог бы сжечь это письмо, никому не показывая, но это мало что даст, так как Матэ, не успокоившись, напишет завтра новое письмо и пошлет его уже в другое место. Сентиментальности здесь не место», — так думал Тако. Свернув письмо, он положил его в бумажник.
Потом долго сидел в кресле, не зажигая света, отдыхая после нелегкого трудового дня, прошел по темному коридору в кухню, чтобы, как обычно, вскипятить себе чай.
Несколько дней Матэ не получал никакого ответа на свое письмо, однако он не нервничал, потому что был уверен в своей правоте. Когда в конце недели ему позвонили из обкома и сообщили, что в понедельник всех секретарей райкомов вызывают на внеочередное совещание, он нисколько не удивился.
Похороны капитана назначили на воскресенье. Матэ стоял позади всех пришедших на кладбище. Оглядев собравшихся, он обратил внимание на то, что Эндре Рауша среди них почему-то нет. Под конец церемонии к нему подошла жена умершего и пригласила зайти на поминки, но, сославшись на занятость, Матэ отказался.