Времена года
Шрифт:
— Что это?
— Прочтите!
На листе бумаги на машинке крупными буквами было напечатано:
«Хотел бы встретиться с тобой. Я остался прежним, несмотря на то, что живу не здесь, а на юге. В день Каталины я нелегально на лодке переправлюсь на вашу сторону.
Буду ждать тебя от 10 до 10.30 вечера у развалин корчмы. Твой верный друг Гольднер».
Дрожащей рукой Матэ сложил листок.
— Кто этот человек? — спросил он.
— Мой друг по эмиграции. Мы с ним работали в Бельгии и в Лионе вместе жили, где меня и сцапала французская полиция.
— Чего же он хочет теперь от
— Не знаю, — ответил старик. — Но все дело в том, что Гольднера гитлеровцы расстреляли в сорок четвертом году.
Услышав это, Матэ вдруг почувствовал, что ужасно устал. «Тактическая ошибка, моя большая тактическая ошибка», — подумал он и едва сдержался, чтобы не обнять старика, который настороженно, как человек, давно привыкший к любым опасностям и борьбе, стоял посреди комнаты.
— Значит, это самая настоящая провокация, — сказал Матэ.
— И ничто другое. Что же теперь будет?
— Я доложу об этом в обкоме, где примут необходимые меры.
— А я думаю, мне следовало бы отправиться на указанное в письме место, — проговорил старик, — там и задержим этого типа.
— Вам никуда не надо ходить, — посоветовал Матэ.
— А что же мне тогда делать?
— Ничего. Найдутся люди, которые пойдут туда и без вас.
— Письмо оставить у вас?
— Оставьте.
Уже у двери старик повернул свое худое лицо и сказал:
— Одновременно сообщаю вам, что в субботу моего зятя выпустили на свободу.
После обеда Матэ сел в машину и поехал к Тако, чтобы показать ему письмо старика. Разговор у них был короткий.
— Гитлеровцы расстреляли, значит, — со злостью бросил Тако. — Это действительно досадный просчет. Но, я полагаю, вам ясно, что от этого суть дела не меняется? Это еще не доказательство невиновности старика.
— Он принес мне это письмо и положил прямо на стол. Сказал, что согласен пойти на эту встречу, чтобы помочь задержать провокатора.
— Ну и что же вы ему на это ответили?
— Сказал, чтобы он никуда не ходил.
Тако провел рукой по лысой голове. «Да он прямо-таки спятил с ума... Этак он всех нас в неприятность втянет», — думал Тако, провожая Матэ до двери.
— Прошу только не забывать, что нам и впредь необходимо соблюдать осторожность. Мы не можем полагаться на то, что на наш промах враги ответят промахом.
Капитан уже трое суток находился на свободе, но в город ни разу не выходил, большую часть времени проводя в своем саду. С тестем он говорил всего лишь один раз: в субботу вечером они на целый час заперлись в кладовке, но о чем именно говорили, не знал никто из семьи. О событиях, происходивших в мире, капитан узнавал только из газеты, которую он прочитывал от первой до последней буквы. В первый вечер после своего освобождения он не сразу лег в постель к жене. Она словно отгадала его мысли и сказала:
— Ни о чем не беспокойся. Что бы ни случилось, я останусь с тобой!
В ту ночь капитану приснилось, что он ходил по крышам домов, а внизу в прозрачной тени лежал город, по улицам которого сновали человеческие фигурки. Утром, когда капитан проснулся, вся подушка и простыня под ним были мокры от пота. После завтрака он вышел в осенний сад, надев пальто. Деревья стояли голые, и астры уже
— Смотри не простудись, — сказала она, укрывая мужа.
Капитану было приятно, что жена так заботится о нем. Он смотрел, как жена проворно снует взад и вперед по саду, видел ее красивые ноги... После обеда он достал скрипку тестя и начал что-то пиликать на ней. Спустя некоторое время вынес из погреба плетеную бутыль с вином, поставил ее перед собой на скамью и выпил один за другим несколько стаканов вина.
На одном из допросов следователь-лейтенант задал ему вопрос:
— Чем вы занимались в плену? Почему попали в плен живым?
— Там в радиусе восьмидесяти километров не было ни одного камня, чтобы убить друг друга.
Согревая в руке стакан с холодным вином, капитан думал: «Следователь тогда одернул меня, чтобы я не молол ерунды, а ведь и на самом деле лагерь для военнопленных располагался в песчаной местности, где, кроме песка да огромных сосен, ничего не было. Правда, дальше была трясина, но мы до нее не доходили. Если бы он видел, какая у меня тогда была рана на ноге, он не качал бы так головой и сразу бы поверил, что всякий раз лагерный врач — пленный немец, прежде чем осматривать мою рану, раскуривал свою трубку, чтобы хоть как-то заглушить вонь, которая шла от раны. А я потел, как лошадь, когда врач ножницами отстригал вокруг раны омертвевшую ткань. Ампутировать ногу мне тогда не могли: для этого нужно было отправить меня в больницу, а до нее невозможно было добраться из-за снежных заносов. И это спасло мне ногу. Разве мог я рассказать следователю, что уже приготовился к смерти, но пожилой русский охранник с рыжими усами спас меня. Он пошел в лес, а до него от лагеря было не менее двадцати километров, и принес молодых еловых побегов. В течение нескольких месяцев он поил меня настоем из них. Боже мой, он по три раза в день заставлял меня пить эту гадость, покрикивая на меня: «Пей, тебе говорят. Это же витамины! Витамины!» И поил до тех пор, пока моя нога не зажила. Попробовал бы следователь пить такую горечь!»
— Замерзнешь ты тут, — сказал тесть, подойдя к зятю.
Капитан не ответил и, взяв плетенку, послушно пошел за тестем, не чувствуя ни страха, ни обиды, ни неудовольствия. Он был рад, что его простили. Ему казалось, он вполне заслужил это. У него было такое чувство, какое обычно охватывает человека, собирающегося в дальнее путешествие, когда он закончил все сборы и, усталый, но успокоенный, ждет того момента, когда можно будет трогаться в путь.
На следующее утро хозяин табачной лавочки дождался Матэ на улице. На этот раз он не надел очки, были видны его утомленные глаза. Увидев Матэ, он пошел ему навстречу.
— Мой зять ночью наложил на себя руки. Он повесился, — сообщил старик.
Матэ растерянно молчал, глядя на старика. Тот сжал ладонями небритые щеки.
— Ночью незаметно вышел из дому в сад и повесился... — почти простонал он. — А с кулаками он действительно никакого дела не имел. Это на него наклеветали. Да я бы такого и не потерпел в семье... Сейчас могу вам рассказать, что сначала, когда он женился на моей дочери, я был недоволен, но позже полюбил его. — Старик вытер слезы рукавом пальто.