Время грозы
Шрифт:
Он ринулся в дом. Вернулся не сразу. Зато — держа перед собой поднос, на котором стояли два пузатых бокала и блюдечко с тонко нарезанным лимоном.
— Считается, что лимон коньяку противопоказан, — проговорил Максим. — Хотя, если вы привыкли…
— Если нельзя, но очень хочется, то можно! — бодро провозгласил Борис, наполняя бокалы.
— Жванецкий? — осведомился Максим.
— А как же! Ну, давайте, Сережа, за знакомство! Кстати, я забыл — мы на «вы»?
— На «ты», конечно, — ответил Максим. — Что ж, за знакомство!
Они чокнулись, выпили,
Похвалили коньяк. Зажгли по сигарилле. Помолчали. Выпили по второй — за детей.
— Расскажи о себе, Сергей, — задушевным тоном попросил Борис. — Мне кажется, тебе есть что рассказать. Много ты повидал, думается мне.
Максим задумчиво посмотрел на собутыльника. Подкаблучник. Слабовольный человек, да и ума невеликого. Однако явно с образованием — значит, изложить может складно. Не Жванецкий, конечно, — эх! — но изложит. И наверняка газеты читает, телевизор смотрит.
Так или иначе, выбирать не из чего. Надо решаться. Самому не по душе эта легенда, но другого ничего не видно.
— Да рассказывать-то как раз… — начал Максим. И словно запнулся. — Короче говоря, Борис, есть такая болезнь — амнезия. Вот я ею и переболел. Страшно переболел. Смутно помню о себе до болезни, что рос в детском доме. Учился хорошо, в институт поступил, инженером стал. Где работал — нет, совсем не помню. Вроде бы, не было у меня никого, один жил. И в командировку, что ли, отправили. Кажется, на какие-то испытания. А там — авария. И все. Провал. Знаешь, сколько лет назад это было?
Борис смотрел на собеседника, приоткрыв рот.
— Восемнадцать лет, Боря. Восемнадцать! — Максим плеснул коньяка в бокалы, пригубил. — Представляешь? Нет? Вот то-то. Ну, пришел в себя, хоть что-то вспомнил… Хоть как зовут… Под городом Горьким больница, лес кругом… Там и лежал. Процедуры, то, сё. Да, сознание-то немного прояснилось, но не до конца. Документы свои украсть ума хватило, кошелек у завотделением — строгая тетка была, даже злая — тоже попер. И сбежал. А сообразить, что не готов через столько лет к жизни окружающей, — это не дотумкал. Но и вправду не готов был. На вокзал в Горьком вышел — ничего не понимаю. Нижний Новгород какой-то… Куда попал? Сел на поезд до Москвы, даже билета покупать не стал. От проводников по вагонам бегал, а ведь мне, оказывается, почти полтинник, а, Борь? В купе какое-то веселое завалился, пивом угостили, поплыл с отвычки. Очнулся — ни документов, ни кошелька. Испугался очень. А тут поезд встал незапланированно посредине перегона. Я и выскочил. Вот так тут и оказался.
— Ну и ну, — покрутил головой Борис. — Слушай, Сережа, и как же ты теперь? Может, в больницу тебе вернуться? Кстати, давай! За тебя!
— Спасибо. А в больницу — ни за что! Как вспомню… Борь, я чего хотел-то… Ты много не пей, а? Ты мне расскажи, что тут последние восемнадцать лет происходило. Краткий, так сказать, курс истории КПСС. А то ничего же не понимаю…
— КПСС-то больше нет, — сказал Борис. — Что ж, давай, расскажу. Восемнадцать лет, говоришь. Восемьдесят третий,
…Коньяк усидели. Вино пить не стали — Максим опасался, что рассказчика совсем поведет. Несколько раз из дома выглядывала недовольная Вера — зачем-то пыталась остановить разговор. Борис, однако, оказался в подпитии довольно решительным и своенравным.
И излагал вполне связно и, показалось Максиму, более-менее объективно. А рассказ об августовском путче, о двух ночах, проведенных Борисом у Белого дома, получился еще и впечатляюще ярким.
Надо же, мимоходом отметил Максим, как раз в эти самые дни меня, идиота, били в мининском сельсовете и определяли в лагпункт 44-бис.
Борис довел повествование до конца.
Пожалуй, все сходилось. Нет, возможно, конечно, что это все-таки еще одно параллельное пространство. И не исключено, что дома не было никакой перестройки, никаких путчей, никаких приватизаций, страна не распалась, не воевали друг с другом армяне и азербайджанцы, грузины и абхазы, молдаване и какие-то приднестровцы, русские и чеченцы, все идет, как шло, все стабильно, величественно и безнадежно.
Но — вряд ли. Максим чувствовал — вряд ли. Домой он попал, именно домой. Скорее всего.
И волкодав здесь — околел.
Наташе бы все это рассказать, с тоской подумал Максим.
Да, волкодав околел. Вот только родной мир стал совсем, совсем чужим.
54. Понедельник, 2 июля 2001
— Заходите, присаживайтесь.
Бубень уселся на скамью у дальней стены.
— Закуривайте, — предложил начлаг.
— Спасибо, гражданин майор, — вежливо ответил Бубень, — я своих покурю.
Он выудил из кармана бушлата беломорину, неторопливо обстучал ее, смял бумажный мундштук, зажал папиросу в зубах. Начлаг покачал в руке коробок спичек, но авторитет, усмехнувшись, снова полез в карман, извлек массивную самодельную зажигалку, чиркнул колесиком. Зажглось с пол-оборота.
— Гордый, — безразличным тоном произнес особист, присевший на подоконник.
Бубень пожал плечами. Лицо его не выражало ровным счетом ничего. Или — все что угодно можно было прочитать на этом лице. Равнодушие — делайте, что хотите, мне все равно; независимость — вы сами по себе, я сам по себе; превосходство — видал-перевидал я вашего брата, вы против меня шавки и никто более, хоть и можете свинца в затылок вогнать прямо сейчас, но только все одно шавки; брезгливое презрение — псы вы шелудивые…
Все что угодно. Однако — при большом желании и сильном воображении. А без таковых — ничего не выражало лицо смотрящего.
— Ну, Николай Петрович, как дальше жить думаете? — вступил в разговор замполит, сидевший рядом с начлагом.
— За нас начальство думает, гражданин капитан, — откликнулся Бубень.
— Да уж не пора ли и самому вам задуматься? — проникновенно спросил замполит.
Бубень стряхнул колбаску пепла на пол.
— Не приучены, гражданин капитан, — сказал он ровным голосом.