Время красного дракона
Шрифт:
— Я не могу уехать. Мне надо Гераську вызволить из тюрьмы, — тихо, но твердо произнесла Груня.
Антон Телегин встал из-за стола:
— Это невозможно, Груня.
— Почему невозможно? Ваш Рудаков сказал мне, что отпустит Гераську за три тыщи рублей. Советовал мне, чтобы я тело свое продала.
— Груня, твое воробьиное тельце никто не купит и за пятерку. И постыдилась бы ты повторять гадости Рудакова. Он пошутил с тобой, позабавлялся. Рассказывал нам он, как ты к нему приходила. Рудаков ведь не ведает, что ты у меня живешь. Похвалялся он: мол, наверно, трахну эту дурочку. И запомни — ни Рудаков, ни я, ни Федоров не в
Цветь тридцать девятая
Два «воронка» с приговоренными к смертной казни и грузовик с красноармейцами из дивизии НКВД подкатили, пыля, к Золотой горе. Один из «воронков» был вообще-то душегубкой, но выхлопные газы в закрытый фургон не подавались, трубка подводящая отломилась, потерялась, а новую еще не изготовили. У Золотой горы зияли две впадины от старых, заброшенных шахт. Это место расстрелов было огорожено забором из колючей проволоки, с фанерными щитами, на которых плясали корявые надписи: «Запретная зона. Вход воспрещен!»
В кабине «воронка» сидел рядом с шофером Рудаков, в душегубке — Телегин. Красноармейцы для расстрелов на Золотой горе не требовались, их привозили на всякий непредвиденный случай, для подстраховки. Из «воронков» смертников вытаскивали обычно по одному, подводили к шурфу и стреляли в затылок. Если приговоренный сопротивлялся, падал на землю, кричал, тогда на помощь подбегали красноармейцы и ударами прикладов подгоняли мучеников к провалам. Шахты избавляли работников НКВД от заботы о захоронениях. А когда расстрелянных закапывали где-нибудь в поле, скотина возле таких мест бесилась. Коровы и особенно быки ревели, наливая глаза кровью, роя землю копытами. Да и были случаи раскопок — от любопытства. Шахты были идеальны для захоронения трупов. Иногда туда же на расстрелянных кидали копешку соломы и факел, сыпали известь и хлорку — от зловония. Смрадными были шурфы.
— Тебе правый шурф, мне — левый, — сказал Антон Телегин Рудакову.
— Какая разница?
— Твой глубже!
Красноармейцы разделились на две группы, одни подошли к Рудакову, другие к Телегину, закурили.
— Моих выбросьте из машины сразу всех, уложите их на животы. Я буду сам их поднимать по одному, — приказал Телегин своим красноармейцам.
— И моих тоже, пусть подышат перед смертью свежим воздухом, — заподражал Рудаков.
Из «воронка» Рудакова скользнули и легли покорно на землю Фарида, Партина Ухватова, отец Никодим, Голубицкий, Калмыков, Придорогин, Штырцкобер, поэт Макаров. Телегин должен был расстрелять нищего Ленина, американца Майкла, татарина Ахмета, Рудницкого, Пушкова, Гейнемана, Порошина и Гераську. Обреченные приподнимали головы, пытаясь оглядеть округу. Осенняя трава начинала уже желтеть. И с редких березок у колючей проволоки падали первые листья. По хрустальному воздуху мотели серебряные паутинки, цепляясь за ветки деревьев, за колючую проволоку, за травинки-былинки.
По-разному вели и чувствовали себя те, кто должен был через несколько минут умереть. Отец Никодим припомнил 143-й псалом: «Блесни молниею, и рассей их... Избавь и спаси меня от руки сынов иноплеменных, которых уста говорят суетное, и которых десница — десница лжи».
— Я узе не понимаю этого идиотизма. Сейчас они нас расстреляют. Но кто узе им будет шить штаны? Или они узе собираются стать папуасами?
Виктор Калмыков вспоминал о своей жене, красавице Эмме. Он спросил Ухватову:
— Партина, тебя когда взяли?
— Недавно, и месяца нет.
— А моя Эмма на свободе?
— Да, но из квартиры выгнали.
Рядом с Партиной лежал с другого боку Придорогин. Ухватова объясняла ему, не зная, что он сошел с ума:
— Вы понимаете, Александр Николаевич, что происходит? В стране — переворот! Враги народа пробрались в органы НКВД, захватили власть. Они сначала уничтожат партию, а затем арестуют и товарища Сталина. Какое коварство! Советская власть погибла! Надо что-то делать. Почему мы лежим в бездействии?
— А где твой пулемет? — крутнул ус Придорогин.
— Какой пулемет? — не поняла Партина.
— Ты што, Анка, не узнала меня? Я же Василий Иванович Чапаев!
— Неуместные шуточки, — отвернулась от Придорогина Ухватова.
Василий Макаров простонал:
— Партина, он же не в себе. Неужели ты не видишь? Он сошел с ума.
— Сам ты спятил, Каппель проклятый! Вот поднимемся в атаку, и я изрублю тебя в капусту. А где Петька? Скотина — а не Петька. Пропил мою бурку. Чапаевцы, к атаке — товсь! Шашки — к бою! — вскочил Придорогин.
Красноармеец ударил Придорогина прикладом, сбил с ног:
— Я те покажу — к атаке товсь! Я те выбью мозги! Всем — молчать!
— Пусть поболтают перед смертью, — сказал Рудаков красноармейцу. — И отойди от них подальше. А то ведь выхватят винтарь. Тут и психи есть, будь осторожен.
— Мож, руки-то им посвязывать? Оно надежней будет, — обслюнивал самокрутку другой боец.
Телегин сунул револьвер за ремень, тоже закурил.
— Не надо связывать, управимся, седни их мало. И все хиляки. Дайте им табачку посмолить напоследок. Но садиться и вставать им не позволяйте, пущай лежа курят.
Гераська играл соломинкой с муравьями, которые тащили куда-то мертвую стрекозу. Он приколол сухой соломинкой крыло стрекозы к листу молочая. Муравьи долго бегали бестолково, суетливо, но все же догадались, что им надо делать: начали перекусывать ломкую пленку крыла.
— Соображают, — подтолкнул Гераська Майкла.
— Эти муравьи умнее нас, как русские говорят.
— Майкл, русские так не говорят.
— Окей! Значит, говорят американцы.
Гераська зашептал:
— Майкл, надо бежать как-то... убивать будут.
— О, май-бой, у меня есть задумка, как русские говорят.
— Какая?
— Окей! Я упаду в шахту сам, за полсекунды до выстрела. Другого выхода нет. И тебе советую так поступить. Будем живы — выкарабкаемся
— А ежли шахта глубокая, Майкл?
— Ты разве не слышал? Телегин сказал, что та шахта глубже. Значит наша помельче.
— Майкл, неуж дядя Антон в меня стрельнет? Он же меня любит. Эсер говорил, что Антон может освободить нас.
— Долг превыше всего, как русские говорят. И от него ничего не зависит, наверно.